>Архив Фонда
01.03.2011
Виктор ТЕРЕНТЬЕВ - Это было недавно...
ЭТО БЫЛО НЕДАВНО Мы здесь не первые. Для шести поколений наших предков эта земля была малой родиной, центром притяжения и источником существования. Здесь они трудились и отдыхали, радовались и грустили, любили и ненавидели, обретали вдохновение, несли по жизни своё мироощущение, свою вселенную и ушли в иной мир, завещав нам продолжить начатое. Это было недавно . Каких-то двести тридцать лет назад. Фёдор Фёдорович Желтухин, сенатор, действительный тайный советник «…и разных орденов кавалер» выпросил-таки у матушки Екатерины полторы тысячи десятин землицы в Верхнем Прихопёрье. У него и до этого в разных уездах Полтавской, Тульской, Казанской и других губерний Российского государства были десятки тысяч десятин. Но особым шиком у русской знати считалось иметь усадьбу здесь, на водоразделе Волги и Дона, где лучшие в Европе черноземы в два аршина, множество зверя и птицы на границах лесостепи, жаркие, но не иссушающие лета и многоснежные, лишь с редкими трескучими морозами зимы. Да и разве плохо соседствовать с князьями Гагариным и Нарышкиным, Куракиным и Голицыным! Здесь, на левом берегу безымянной речки и по обоим сторонам оврага Ржавец основал Фёдор Фёдорович в 1782 году деревушку, назвав её именем единственной дочери Александры. Вскоре на версту восточнее этого места поселили полученные в качестве приданого семьи крепостных из сёл Богородского, Полянки – тож Кузнецкого уезда молодожёны Ермолаевы: Александра Львовна и Павел Сергеевич. И церковь Во имя иконы Казанской Пресвятой Богородицы в 1795 году освятили. Первые крестьянские дома окружал лес, в низине были топи. Иногда в селение наведывалась барыня. Однажды её повозка завязла в болоте. Крестьяне пришли помогать. Перестарались, видно – колесо-то и треснуло. «Колесо, мать!..» – в сердцах закричала барыня кучеру. Этот эмоциональный всплеск запомнился и в последующем дал название сначала речке, затем Колемасовской волости, а после объединения в конце XIX века Богородского и Александровки – населенному пункту. Это было недавно.… В сего-то лет сто пятьдесят назад. Россия корчилась в тяжёлых родах земельной реформы. Кстати, одной из повитух был племянник основателя нашего села – известный литератор середины XIX века, издатель столичного журнала «Землевладелец» А. Д. Желтухин. Именно на страницах этого издания анализировался опыт решения земельного вопроса в Англии, германских землях, заморских Штатах, публиковались размышления и мнения отечественных латифундистов. Сам Алексей Дмитриевич владел селом Зыково, что на территории нынешней Мордовии. А в Колемасовской волости сменились хозяева. Полученные по наследству прихопёрские земли Александра Фёдоровна продала представителям другого знатного дворянского рода – Акимовых. Но фамилия основателя села осталась. Обнаруженные в архивах документы тех лет подписывал волостной староста крестьянин-собственник Пётр Тимофеевич Желтухин – дед моей бабушки и мой прапрадед. А самым многочисленным в Александровке было семейство моего пращура по другой линии. В ревизской сказке за 1850 год указано, что с пятидесятисемилетним Иваном Матвеевым проживали сыновья Амвросий и Влас с семьями, невестки умерших сыновей Ивана и Кондратия с детьми, а также семьи племянников – Фёдора и Ивана. Всего вместе с прапрапрапрадедом жили под одной крышей двадцать два сродника. Реформа 1861 года внесла большие изменения в жизнь помещичьих крестьян. Лично они становились вольными, но главное богатство – землю, а значит и экономическую свободу, предлагалось купить в рассрочку до 1910 года. В этих условиях важнейшим стало ремесло землемера. Каждый, кто касался саженью земли, давал тогда Клятвенное обещание: «Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом предъ святым Его Евангелием, обо всем, что может относиться до специального межевания, показывать справедливо, по совести, и ни в коем случае не скрывать истины, так как предъ Богом и судом Его страшным всегда в том ответ дать могу. В заключении же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь». Это было недавно.… С то лет назад Россия снова на сносях. И вновь в её чреве шевеление, тяжелые толчки вечно больного земельного вопроса. Схватки смуты девятьсот пятого года не привели к разрешению от бремени. Для сохранения роженицы Пётр Аркадьевич Столыпин предложил кесарево. Царь подписал 9 ноября 2006 года указ о даровании свобод. Крестьяне стали покидать общину. Развились ремёсла, торговля. К 1912 году в селе было по два поташных и кирпичных завода, пять кузниц, конных просодранок – пять, шерсточесалок – три, мелочных лавок – пять, а дядя нашего соседа, Потапов Григорий Иванович, имел единственную в волости мельницу с двигателем. Мой дед, Иван Савельевич Терентьев, пытался разжиться на перепродаже мяса. Увы – без существенных успехов. Долго ещё ходила в сельских преданиях байка о том, как он устроил скандал соседу после покупки у того коровы на убой. При свежевании туши незадачливый коммерсант, выбрав внутренности, наткнулся на диафрагму. И пошёл возмущаться: «Ты что же, соседушка, корову мне без сердца и лёгких продал. Ливер где?». Шутковал, видимо: трудно поверить в такое невежество. Но дед стал героем местного предания не без оснований: предки по отцовской линии пришлые и, возможно, действительно были не сведущи в сельских делах. А вот наследственная коммерческая хватка прослеживается до наших дней: двоюродные племянницы, внучки дяди Коли Терентьева, нынче торгуют на базаре. Рядом с Колемасом возникло три хутора. На ближнем доселе сохранился кирпичный остов маслобойки, принадлежащей Ивану Викторовичу Сорокину – крёстному моего другого деда. А сам Кондрат Андреевич Матвеев после венчания с Евдокией Андриановной Желтухиной по Столыпинскому призыву подался в далёкую Сибирь. Землици-то в Центральной России не хватало: более двух тысяч душ мужского и женского пола жили в нынешних границах Колемаса. Две недели паровоз, прозванный за свою тихоходность Максим Горький, вёз молодых в Иркутск. Ехали не одни, десятки семей поверили обещаниям, что за Уралом земли вволю и подъёмные дают. Да и прибыли не первыми. Уже несколько лет здесь, в глухом селе Кама на берегу притока Ангары, отбывал ссылку «за то, что в пятом году мужикам газеты читал», бабушкин отец Андриан Петрович Желтухин, успевший создать новую семью. Лишь одну зиму прожили новоселы в Сибири. Летом девятьсот четырнадцатого призвали деда Кондрата на войну с германцем, а по весне пятнадцатого бабка Дуня возвратилась в Колемас, где и прижилась в семье свёкора, дожидаясь мужа сначала с одной, а затем с другой – Гражданской войны. Это было недавно.… Н е сразу, а лет через десять после Октября семнадцатого почувствовали крестьяне настоящий вкус «диктатуры пролетариата». А начиналось-то всё по-хорошему. Стосковавшиеся по хлеборобному труду бывшие красноармейцы к концу двадцатых годов не только накормили свои семьи, но и готовы были завалить хлебом рынок. Но создание мелких, пусть и эффективных собственников, не входило в планы «партии победителей». Для индустриализации требовались трудовые армии и новая техника, которую можно было купить у «загнивающего» Запада за хлеб. Отлучение труженика от земли, экспроприация даже семенного фонда, уголовное наказание «за колоски» привели к массовому голоду. Умерли родители моего отца – Иван Савельевич и Василиса Ивановна, а сам он пешком ушёл к тётке в Саратов, где спасся от голода, сначала учась в ФЗУ (будущих «гегемонов» власть подкармливала), а затем, уехав на Дальний Восток строить город юности Комсомольск-на-Амуре. Не вытянув на лепёшках из лебеды, юношами ушли в мир иной материны братья Сергей и Алексей, а третий – Федюнька – умер младенцем. Бесстрастная статистика численности сельского населения в первой половине XX века опровергает школьные догмы о наиболее значимых событиях этого периода русской истории. В общей сложности в сёлах Марьевка, Колемас и Шингал в 1914 году проживало 4144 человека, в 1926 году – 4539 человек, в 1937 – 2685, а в 1959 – 1705 человек. Ни империалистическая, ни гражданская войны не стали убийственными для моих земляков. Катастрофа произошла между 1926 и 1937 годами. Сложились и голодомор, и высылка “справных хозяев”, и “добровольно-принудительный” выезд на “стройки коммунизма”. Даже в период Великой Отечественной войны убыль населения в наших краях была меньше, чем во времена «великого перелома». Сталинская коллективизация оказалась для крестьянина страшнее Гитлера. “Эх, хороша Советская власть”, – сказал бедняк, а сам заплакал» – такой поговоркой вспоминала мама эти лихие годы. И рассказывала историю о том, как спел на вечеринке парень: Вставай, Ленин, ложись, Сталин; Мы в колхозе жить не станем. Ленин встал, развёл руками: «Что же делать с дураками?» – и наутро, увезли его навсегда люди из НКВД. Это было недавно.… У же на нашей памяти. Шестидесятые годы прошлого века кажутся самыми успешными не только потому, что они совпали с беззаботным детством. В то время уже редко вспоминали роковой тридцать седьмой, забылись продуктовые карточки, затянулись военные раны. Не слишком сказалась на жизни простых селян хрущёвская чертополосица с укрупнением-разукрупнением колхозов. Обошлись и без «забайкальского» хлеба – пекли свой. Многие искренне верили в «Царство Божье на земле» – то бишь коммунизм к 1980 году, в удачу косыгинских реформ. Оптимизма добавляли Гагаринский полёт и последующий фейерверк космических стартов. Были и местные приметы. Повсюду на улицах красовались срубы – к концу шестидесятых отстроились все, включая одиноких вдов. На полях ДТ-74 с дверками, как у шкафа-купе, сменились «красненькими» тракторами ДТ-75. Самоходные комбайны СК вытеснили прицепные «Сталинцы». Первый в Колемасе телевизор приобрёл колхозный бригадир Николай Васильевич Денисов. Антенну высотой метров тридцать, «чтоб Пензу видать было», ставили всем селом. А личный «москвич» первым приобрёл главный инженер Николай Григорьевич Заварыкин. Кипела и культурная жизнь. В отстроенном в 1963 году клубе не только «крутили» кино и танцевали, но и ставили пьесы. На традиционный День молодёжи 25 июня съезжались и мал и велик со всей округи. Основой успеха в делах и уважения у сельчан, как это не банально звучит, был труд и умение владеть каким-то уникальным мастерством. Взять наших соседей. Каждый – неповторимая личность. Слева – Матвей Тимофеевич Потапов, племянник раскулаченного в тридцатые владельца мельницы. Дядя Мотя – так мы звали его – славился как лучший в районе пасечник. До двух сотен пчёлосемей обихаживал он, лишь летом привлекая пару помощников. За рекордный сбор мёда пчеловод был удостоен поездки на ВДНХ. Привёз из Москвы почётную грамоту, которой очень гордился. Походы на пасеку, удачно разместившуюся в большом хуторском саду, были, пожалуй, самой приятной забавой пацанов в дни, когда качали мёд. Жили эти соседи вчетвером. Вместе с хозяевами – младшая сестра тети Тани – убогая Анюта. Бог дал родиться ей крохотной и без руки, за что звали её просто Ручка. И младший из трёх сыновей – Фёдор. Ему тоже не повезло. Уродился крепким, здоровым, способным к учебе. Отличник, много читал, косая сажень в плечах, красавец. Но на последнем экзамене в школе… закукарекал. Лечение в психбольнице кардинально не помогло. Так и остался на всю жизнь «с приветом». Сохранил огромную физическую силу. Один переворачивал «Запорожец». Как-то на спор прошёл двадцать шагов с навешанными на спину и плечи семью флягами воды. Ничего-ничего, да вдруг в лютый мороз заявится в клуб в полуботинках и в одной белой рубашке. И во время фильма громко комментирует происходящее на экране. Особенно появление красоток, расписывая в отношении их свои планы. Вроде как развлекал народ. Но однажды, как потом объяснял, «солнышко утром поздоровалось и посоветовало стёкла побить», прошёлся по улице с оглоблей. Поколотил окна нескольких домов, пострадали также фары машин и тракторов. Еле увязали мужики буяна. Отправили в Пензу. Вернулся месяца через три. Тихий, удручённый и… побритый наголо. «Ты бы, Федя, попросил хоть чёлку оставить, – посочувствовал дед, – чтоб матери трепать за что было». «Да там, соседик, не спрашивают», – только и нашёлся шабёр. А вот на людей руки не поднимал, хотя, по его словам, «мог кинуть троих». Во время ремиссии просто ходил по селу, приставая с разговорами, демонстрируя свою начитанность. Наизусть читал «Мцыри», часами рассказывал подробности из жизни французских королей. Но женщины его побаивались: уж очень любил свататься, расписывая прелести совместной жизни. Не только молоденьким девушкам – за них отцы и по шее давали. Даже вдовам материнского возраста – они прощали, «со справкой ведь, бедолага». Был Фёдор Матвеевич – так он любил представляться незнакомым людям, шутом гороховым, особой ненависти сельчан не вызывал. Скорее, почитался как местная достопримечательность. Его имя до сих пор в селе нарицательное. Сомневаясь в психическом здоровье, спрашивают: «Ты, что, как Федя, что ли?». Конечно, был Федяра – и так его звали – дополнительной заботой, душевной болью стареющим родителям. Первым сломался отец. Матвей Тимофеевич, весной 1964 года, переходя через разлившуюся протоку (добирался проведать омшаник), провалился под лёд, застудился и в том же году умер. Пасечники стали меняться ежегодно, к 1970 году все пчелы «отошли», а годом раньше умер глухой дед Андрей, который охранял пасеку. Его немолодая супруга переехала к сыну Николаю в Сердобу, их дом быстро растащили по брёвнышкам. Так прекратила существование ещё одна часть Колемаса – Хутор, а знаменитый хуторской сад, куда приходили за вишней даже с окрестных сёл, быстро захирел. Его яблони, груши и сливы были поломаны, неухоженные кусты сирени, о которых стали вспоминать только во время цветения, изрослись, заросли малины и черники вытоптали стада колхозных коров, в отсутствие пчёл переставших бояться заходить в цветущий прежде сад. Интересным человеком был и другой сосед - Абрамов Андрей Ильич, заядлый охотник. Редко возвращался он без зайчишки, а то и лису приносил после походов. Весной дядя Андрюша охотился на… щук. Часами простаивал он на перекате и, увидев крупную рыбу, «глушил» её дробным зарядом. А работал сосед комбайнёром. Крупная сельхозмашина, в нерабочее время стоявшая у дома, магнитом притягивала нас, мальчишек. Крутили жатку и мотовило, открывали-закрывали копнитель а, увидев хозяина, могли и в бункер спрятаться. Однако рычагов управления сначала побаивались: механизатор, грозя пальцем, предупредил, что при нажатии на одну из кнопок комбайн взорвётся. Всё ж вскоре не утерпели и убедились, что не так. Живший напротив нашего дома Сорокин Фёдор Степанович, имея за плечами лишь четыре класса церковно-приходской школы, умел вправить вывих рук и ног, наложить бандаж при переломах. Его соседка тётя Катя Сорокина мастерски удаляла попавшие в глаз соринки. Делала она это… языком, заворачивая веко. Было за что уважать каждого. В другом конце села жила ещё одна достопримечательность – Бакунова Анна Ивановна. Нюрочка, так её звали, выделялась особой, беззаветной любовью к домашним животным. Не имея мужа и детей, она посвятила жизнь выращиванию скотины. Даже в колхоз не вступила, оставшись единоличницей. И питомцев своих в общественное стадо не пускала – на смену с сестрой пасли личных бурёнок, телят, коз и овечек отдельно. Выращивала скотину не на мясо – жалела живность, в крайнем случае, продаст приезжим “чтоб глаза не видели, как режут”. Но полученные деньги только на корм питомцев и тратила. Обычно у одних хозяев в то время были одна коровка, телёнок, с пяток барашек да поросёнок. А у единоличниц не меньше трёх “молочниц”, столько-же телят, свой бык, десятка три живущих в доме вместе с хозяйками кур и уток. Споры о количестве Нюрочкиных овечек были любимым занятием местных острословов. В один из зимних вечеров подвыпившие парни, заключив пари, взломали запоры дворовых построек и залезли “ скотину считать”. Не досчитали – хозяйка, вооружившись вилами, разогнала хулиганов. Да ещё и участкового вызвала. Долго пришлось доказывать спорщикам отсутствие злого умысла. Имя этой хозяйки также стало нарицательным. “Скотины – как у Нюрочки!”- так говорят в селе о наиболее крупных хозяевах. От русской общины сохранилась в те годы привычка решать судьбоносные дела всем миром. На сходе ранней весной нанимали пастухов. Претенденты были пришлые, обычно из Сердобы. Необычно звучала цена их труда: «Пятнадцать, пуд и пуд». Означало это, что каждый хозяин коровы должен заплатить указанную сумму в рублях (с годами она только возрастала) и добавить по шестнадцать килограммов картошки и пшеницы. Кроме того, пастухи столовались по очереди, создавая немало забот хозяйкам, не желавших ударить в грязь лицом перед соседками. Умели в селе и пображничать. Но по делу. Свадьбы гуляли по три дня. Не считая похмелок, когда «приходили за шапкой», – был такой обычай – «случайно» забывать что-то. Случалось, до недели празднества затягивались. А потом «брали молодых» – отгуляв на свадьбе, родственники в течение месяца-двух приглашали молодожёнов вместе со сродниками и вновь обретёнными сватами в гости. Готовились заранее, заставляя всю печку флягами с брагой. Там, в тепле, они несколько недель созревали без доступа воздуха, под крышкой, увязанной марлей и замазанной тестом. Дежурная фляга была непременным атрибутом каждого уважающего себя хозяина. «Слазь-ка, внучек, на печку, – посылал меня дед Кондрат, – послухай – работает? Не пора ль открывать?» Если острый ребячий слух улавливал бульканье пузырьков, флягу не трогали. Самогон стали гнать только во второй половине шестидесятых. Первые аппараты были огромные в полкомнаты. Но прогресс не обошёл и эту сторону бытия – лет через пятнадцать обходились простой конструкцией на основе большой кастрюли, установленной на электроплитке. Кроме свадеб, поводом для встречи за большим столом родственников и соседей была «Казанска» – так попросту назывался отмечаемый четвёртого ноября «престольный» праздник нашего села. Традицию, заложенную со времён возведения в конце XVIII века церкви, чтят в селе и поныне. А вот шумно отмечать дни рождения было не принято. На свадьбе ли, на проводах в армию, на других пиршествах помимо активных были и пассивные участники. Не считалось зазорным прийти без приглашения и часами наблюдать за процессом. Это так и называлось – «свадьбу смотреть». Месяцами затем обсуждали, сколько выпил жених, какое платье у невесты, что подарил один дядя и как упал под стол другой. Но повального пьянства не было, опустившихся алкоголиков в селе насчитывалось всего три. Дядя Володя Абрамов, печальную славу получивший ещё за дезертирство с фронта. Дядя Женя по прозвищу Шкет, который, даже будучи не способным держаться на ногах, умудрялся рассекать по селу на своём допотопном мотоцикле. А третьего все называли по прозвищу, которое он получил, знакомясь с новым директором школы. Тот, представляясь собравшимся у кузницы мужикам, назвал свою фамилию: «Солдатов». На что тщедушный Петянька, тот самый третий, выставив грудь колесом, заявил: «А я тогда – Полковник». Года через два он стал «героем» ещё одной, связанной со школой истории. Директором был уже Зот Иванович Зотов, который и вдохновил учеников на посадку яблонь. Весной заложили у школы целый сад, всё лето каждый из нас прибегал поливать закреплённые за ним деревца, рыхлить почву. Но вот однажды несколько саженцев пропали. Девчонки – в слёзы. Пацаны – на разведку. Тайком облазили все огороды. Нашли пропажу, прикопанную в палисаднике у Полковника. Доложили директору. Тот участковому звонить не стал, а провёл несколько встреч с похитителем. Да так его застыдил, что Петянька сам принёс саженцы первого сентября на школьную линейку. Всё-таки приняв для храбрости четвертушку, он расплакался, встал на колени перед ребятнёй, просил простить. Воспитательный эффект был огромный! Церковные праздники – Рождество и Пасху – отмечали по-старинному. Старушки собирались накануне «петь» – так называлась их встреча для читки псалмов и коллективных песнопений. Запевалой была бабушка Дуня по прозвищу Поп, которая также и исполняла некоторые обряды. Ребятишки ходили «славить» – так в наших краях называлось калядование. Особым шиком считалось не просто пробормотать: «Ангел с небушки спустился и сказал: “Христос родился”. Я пришёл Христа прославить и вас с праздником поздравить», а продекламировать всё «Рождество твоё, Христе боже наш, воссияния и свет разума…». На всю жизнь самым ярким впечатлением от «славинья» осталась у меня горечь, когда обнаружил, что карман для конфет давно переполнен, а дополнительные сладости выпадают из него, доставаясь шедшим сзади. Церковь в Колемасе разорили ещё в тридцатые. Крестясь, бабушка рассказывала, что организатор этого святотатства Илья Митрич был вскоре парализован и доживал свой век в соседней Огарёвке без ухода. Верующих и в шестидесятые годы было немало. Раза два в год посещали ближайшую церковь, что в селе Сущёвка под Колышлеем. Там меня и крестили перед школой. Запомнилась только реплика священника: «Куда такого большого привели, целый жених». Крестили-то второй раз. Первый раз обряд произвела местная Поп сразу после рождения. Но мать с бабушкой решили, что не помешает крестить ещё и в храме Божьем. Моими восприемниками стали присутствовавшие при таинстве брат Алексей и двоюродная тётка Лида. А поскольку они были мне почти сверстники, крёстным и крёстной мама приказала называть старших детей дяди Коли Матвеева, Александра и Анну: они ей двоюродными приходились. В знак особого уважения – так принято было. Чтобы с отцовской стороны обиды не таили, другим крёстным был назван Павел Судьёв – сын отцовой сестры Наташи. А после того, как тот женился, крёстной я называл приведённую им из соседнего села Валентину. Такая вот «дипломатия» существовала в те годы. Вообще-то мама со своёй роднёй отцовых сродников не жаловала. Да и жили дядя Коля и тётя Наташа в другом конце села и приходили реже. Отец, «взятый в зятья», с этим мирился. Тем более на родного брата он был похож только крупными чертами лица да склонностью к коммерции . Дядя каждые два-три года продавал дом и покупал новый. Не лучше, но и не хуже. Без особых на то причин. Ну, тянуло его к переменам! А вот работал на одном месте. Животноводом на ферме. Командовал десятками доярок и скотников. За грубый нрав уважением не пользовался, но страх внушал. Не ласков был и с супругой. Бывало, и поколачивал, оскорблял. Даже до пенсии не дожила тётя Нюра. Но не долго горевал Николай Иванович. Как Федя, пошёл по деревне свататься. В качестве аргумента состоятельности демонстрировал потенциальным хозяйкам сберкнижку с пятью тысячами. Но не позарились местные бабы, вспоминая печальную судьбу Нюряшки. Лишь года через три укалякал дядя сверстницу, приехавшую в колхоз «на свёклу» с Украины. Понравилась ему эта «юная старушка» с гармонью, весело зажили. Самогонный аппарат и не разбирали, каждый день заливая «на перегон» бражки. Примут по стаканчику – и на завалинку. Хохлушка играет, а дядя в пляс. А закончилось это печально. Об этом позже. В шестидесятые годы школа была восьмилеткой, в две смены обучалось около сотни мальчишек и девчонок. Моих одногодков насчитывалось двенадцать, причём из семи пацанов – четыре Виктора. Носители этого имени превалировали и среди наших погодков. Демографически-семантический феномен объяснялся просто. Работала в послевоенное десятилетие фельдшером-акушером Пелагея Васильевна. Жила одна, и детей у неё не было. После успешного родовспоможения подарков у радостных родителей не брала, только, если мальчик рождался, просила: «Витюшей назовите». Так звали её погибшего на фронте жениха… С пятого класса к исконно местным присоединялось по пять-десять ребятишек из соседних сёл Отрады и Марьевки. Осенью и весной они приезжали на велосипедах, а зимой оставались на всю неделю в интернате, который построили рядом с местом, где раньше стояла церковь. Каждые два года менялись в школе директора. После любителя «заложить за воротник» Солдатова и истинного педагога Зотова пришёл молодой офицер-отставник Андрей Александрович Козловец, который прославился попытками навязать школе армейскую дисциплину, вплоть до муштры. А когда мы учились в седьмом-восьмом классах, директорствовал Александр Васильевич Щербаков, прекрасный педагог с двумя высшими образованиями, человек, тонко чувствующий подростковую душу. Вместе с супругой Раисой Александровной, нашей классной руководительницей, они быстро преобразили школу, сделав её лучшей в районе. На нашем конце села долгими зимними вечерами центром притяжения становился дедушкин дом. Посудачить под лузгу семечек приходили соседки тётя Таня и тётя Матрена, а также Волха, жившая неподалёку двоюродная сестра Кондрата Андреевича бабка Ганя. Прозвище она получила за способность носить на спине такие огромные вязанки соломы, что саму труженицу еле видно было. Подтягивался к «большаку» покурить самосад младший брат деда, дядя Коля Матвеев. Будучи на целых восемнадцать лет моложе, он звался «меньшаком». Помимо воспоминаний принято было обсуждать недостатки отсутствующих. Особенно преуспевали в этом женщины. Бывало, диву даёшься: только вчера с тетей Матрёной мама одну соседку обсуждала, а сегодня уже с ней той косточки моют. Как-то и не обижались на это. Даже когда касалось детей. Приехала однажды из города дочка Волхи с женихом, тот покурить к деду зашёл. Не успел за порог – тётя Таня с расспросами: что да какой? И главное: «Ты, Настя, Нинку-то хаяла? Не стала? Зря-зря! Вон он в колодец пошёл. Дай-ка пустое ведро, побегу расскажу, какую мырлу брать собирается». В некоторых домах вечерами играли в карты. Дети «в дурака», взрослые на деньги «в блюмбер» – по пятачку за кон. В нашей избе богомольная бабушка Дуня такого «безобразия» не допускала. А вот читать книжки вслух своему зятю, нашему отцу, разрешала. Поздно вечером соберутся, бывало, несколько мужиков, просят: «Ты б, Василий Иванович, почитал». Часами вслушивались соседи, стараясь не упустить канву сюжета. О выпивке, анекдотах и речи не было. Книжки выбирались солидные, большей частью исторические и приключения. Через отцовские «чтения» познакомился я со «Степаном Разиным», «Таинственным островом». До начала шестидесятых наша семья жила вшестером в доме, построенном дедом сразу после войны. Кроме горницы был небольшой чулан, в который выходил шесток печки, А потом родители купили домик под соломенной крышей у дяди Степана Одинокова. Стали копить деньги на постройку дома. Для этого кроме коровы оставляли телку, а затем одну из «рогаток» продавали. Нужная сумма сложилась к семидесятому году. Летом было не до развлечений. Работали, в прямом смысле, от зари до зари. С восходом солнца выгоняли стада, затем полевые работы, в промежутках занимались на своём саде-огороде. Родители мои колхозниками не были. Отец – по торговой линии, а у мамы трудовая жизнь прошла на лесопосадке. И Госполоса, что севернее села, и приовражные, и все полевые ветрозащитные насаждения в округе – её рукотворный памятник, который с годами только крепнет. Есть там и заметная доля нашего с братом Алексеем труда. Всё свободное время в тёплый период года проводили на речке. Рыбу ловили все. Отец по весне ставил сплетённые зимой верши. Другие мужики промышляли бреднем. Обычно улов делили так: добыча раскладывалась на равные части, один отворачивался, другой, показывая на кучки, спрашивал: «Кому?». В половодье ловили самодельным черпаком, а по теплу подчас просто большим куском марли, загребая им вдвоём. Крючки для удочек часто делали сами из гвоздиков, аккуратно загибая их пассатижами и вытачивая жальце напильником. Помимо щук в речке водились пескари, огольцы, в омутах – язи, краснопёрки; окуни и караси появились позднее, в восьмидесятых. Ещё одна незабываемая радость детства. По сельской улице едет «шабольник». Худая мышастая лошадь тянет телегу, а в ней рядом с грудой тряпья сидит весёлый человек (как правило, татарин) и кричит: «Берём тряпье! Шкуры берём!». Для нас, мальцов, этот басок был музыкой: за охапку старых рваных ватников и штанов мы получали драгоценности. Старик открывал облезлый зелёный сундучок и клал на ладонь пару-тройку рыболовных крючков, несколько разноцветных воздушных шаров. А наши матери и бабушки меняли тряпьё на иголки, булавки, гребешки; девушки – на брошки и цветные ленты. С младенчества мы с братом слышали рассказы-причитания бабушки о её братьях-сестрах, сгинувших где-то в Сибири. Грустила и мама о потерянных в голодомор родных братьях, об отсутствии сродников по материнской линии… Чудо случилось, когда я учился во втором классе. Завербовался один парень из нашего села Братскую ГЭС строить. И в одном из приангарских посёлков услышал знакомую фамилию. Разговорился, сообщил, что в далёкой Пензенщине Желтухины тоже остались. Завязалась переписка. А вскоре в гости приехала и сама Варвара Андриановна – родная сестра бабушки Дуни. Радости не было конца! Долго затем, до самой своей смерти в середине семидесятых, слала баба Варя письма. С удовольствием читал я их своей бабушке. Вот такими остались в памяти шестидесятые годы. Динамичные, но спокойные. Без ломок, но ещё не застой. Золотая середина – годы без перемен. Вместе с ними окончилось и моё детство. В начале следующего десятилетия – 26 апреля 1970 года в воскресенье на Пасху – умер дед Кондрат Андреевич Матвеев. В этом же году завершилась моя учёба в Колемасовской восьмилетке, среднее образование мы получали в районной школе. Это было недавно.… В чера. Проездом из Саратова в Пензу не упустил возможности заехать в родное село. На календаре начало 2010 года. Как и сорок, сто, двести лет назад отдельные домишки широко раскинувшего Колемаса засыпаны снегом. Вот только жилых-то осталось с полсотни, и в них – сто двадцать человек. Столько в Симанском хуторе жило после Столыпинской реформы. Дома, конечно, другие – двух-, а то и трёхкомнатные, все с мачтами телеантенн, под шифером или железом. многие – с газоснабжением. Лет тридцать назад разобрали на дрова наш, приобретённый в начале шестидесятых домик, – последний под соломенной крышей. Летит время.… Это тогда десятилетие вечностью казалось. А сейчас одиннадцать лет, как родителей нет, а вот они – перед глазами. В один год ушли. Как-то сразу и село в распад пошло. Когда в школе только первые четыре класса оставили, потянулись молодые: кто в город, кто в райцентр. В крайнем случае – в соседнюю Марьевку, где теперь девятилетка. За ними и пенсионеры, если было к кому, переехали. Ещё и с газификацией подкузьмили. В начале девяностых начали собирать по семь тысяч на магистральную трубу. Пока проект делали, деньги обесценились. Вот и тронулся народ кто куда. Оставшиеся сбрасывались «на газ» ещё не раз. Побольше стоимости жилья обошлось его газоснабжение. С землёй ещё интереснее. Три года назад появились в наших краях ушлые дельцы. На джипах, с охраной. И с большими, по сельским меркам, деньгами. Хочешь – бери. Только подпишись у нотариуса в доверенности на право распоряжаться своей земельной долей. Той, что по указу Ельцина досталась каждому селянину после роспуска колхозов. Не долго сомневались земляки. Сначала – поодиночке, а затем, как принято на селе, всем гуртом ставили подписи. Десять гектаров плодороднейшей земли Верхнего Прихопёрья уходили за треть цены крестьянского дома. Это в семь-десять раз дешевле, чем сто лет назад в сопоставимых ценах. Хорошо, нам с братом удалось около тысячи гектаров родной земли прикупить. На них и создали небольшое частное предприятие, в котором работают дети наших одноклассников. Сами-то сверстники большей частью в ней, родимой. Массовое вымирание мужиков трудоспособного возраста от пьянства – суровая расплата за переход к светлому капиталистическому будущему. Печально, но факт: из семи моих одноклассников пятерых уже нет. Разные они были люди. Но судьбы одинаковые: школа- армия - механизаторские курсы - женитьба - колхоз. И после распада общины – безработица – пьянство – развод – алкоголизм – конец. А возраст-то даже по женским меркам не пенсионный. Увы, не было среди них великого пчеловода Матвея Тимофеевича, меткого охотника Андрея Ильича, ловкого костоправа Фёдора Степановича. Мало кто остался и из старшего поколения. Разругался как-то в пух и прах со своей «хохлушкой» дядя Коля Терентьев. Поколотил её, разбил окна, покрушил мебель. И… «кондратий хватанул». После смерти матери лет пятнадцать доживал свой век в психинтернате сосед-вундеркинд Федя. Сошёлся там с женщиной, исполнил-таки свою мечту. Молодым, в пятьдесят, ушёл из жизни, успев поработать директором районной десятилетки, душевнийший Александр Васильевич. Нет уже и другого руководителя школы, Козловца, он затем начальником милиции дорабатывал. Были и приобретения. Почувствовав себя после смерти родителей крайним в ряду шагающих в вечность, бросился я искать родственников по Желтухинской, бабушкиной линии. Архивы, письма в газеты, Интернет.… Нашёл в Кирове бабушкину племянницу Викторию Ивановну с детьми и внуком. Целый выводок троюродных братьев-сестёр с семьями в Иркутской области – наш общий прадед Андриан Петрович с двумя жёнами девятерых детей нарожал да двух приёмных имел. Ездил и в Вятку, и на берег Ангары, попил байкальской воды. Связь восстановилась. Вот бы мама с бабушкой обрадовались! Жизнь продолжается. Не мы первые на этой земле. И сделаем всё, чтобы не быть последними. (Журнал "Сура", №1, 2011 г., гор. Пенза)
