11.06.2003

Чернорабочий литературы. Эссе о Белинском

ЧЕРНОРАБОЧИЙ ЛИТЕРАТУРЫ -Эссе о Белинском-   Пётр Бульдогов, неистовый Виссарион, великий чембарец – всё это он – гений русской критики Виссарион Григорьевич Белинский. В январе 2003 г. мне довелось несколько часов провести в городе Белинском (бывшем Чембаре) Пензенской области. Вы знаете, что там находится дом-музей этого талантливого человека, прославившего Чембар на весь читающий мир. До этого мне довелось учиться в Белинском педагогическом училище имени Белинского, Пензенском педагогическом институте имени Белинского, гулять по улицам Белинского в разных городах, поклониться праху Белинского на “Литераторских мостках” в Петербурге… В первый раз, будучи ребенком, увидел книгу с картинками о Чембаре. Так что Белинский давно живёт во мне. В последнее время, равно как и при царском режиме, в адрес критика звучит много огульной хулы, поэтому мне хотелось бы попытаться убедить читателя, что это, мягко говоря, несправедливо. О Белинском написано так много, что буквоеды-белинсковеды не найдут в моём эссе ничего нового, ну и пусть – ведь я пишу не для них, а во имя истины. В 1839 г. в город Петербург, продуваемый балтийскими ветрами, из первопрестольной приехал подданный Его Императорского Величества Николая I москвич Белинский. До этого он жил в Пензе и Чембаре. Во всех этих городах каждый день он прохаживался одинаковыми маршрутами, к примеру, из мясной лавки в редакцию, а оттуда в литературный салон. Красная улица, Верхняя Пешая, Кузнецкий Мост, Литейный проспект – они есть и поныне, и теперь по этим улицам ходим мы. Как и мы, он болтал ни о чём, занимал до получки жалованья, зевал на слона, глазел на модниц-красавиц, жаловался на жизнь и даже чихал и кашлял. Словом, ничего хрестоматийного. Скорее, он был в быту самый посредственный человек, но велик как Личность. Белинский схож с некоторыми персонажами Достоевского и Льва Толстого: чахоточный, рефлексирующий, в одежде с заплатками, словом, находящийся в конфликте с жизнью, но при этом не убивший ни одну старушку и не воевавший нигде; убеждённый, что просвещением спасётся мир. Потому неудивительно, что как человек Белинский часто разочаровывал окружающих, особенно приезжавших из провинции поглазеть на столичную знаменитость. Они надеялись лицезреть светского льва, а встречались с застенчивым, сутуловатым, невысокого роста человеком. Обращали на себя внимание красивые голубые глаза. Виссарион родился в Финляндии, только что вошедшей (1809 г.) в состав Российской империи, был первенцем в семье штаб-лекаря. Заочным крёстным отцом у младенца Висяши был великий князь Константин Павлович, а на улице подростка позднее дразнили “Белинский – козёл Брынский”. Виссарион закончил начальную школу – Чембарское уездное училище. Из средней школы – Пензенской гимназии – он ушёл сам, а из МГУ его исключили за политическую неблагонадежность. Чембар – Пенза – Москва – Петербург – это четыре главных адреса Белинского. В северной же столице он и женился в 32 года на особе 31-летней, Марии Васильевне Орловой. Он был отцом 3 детей, из них только старшая дочь – Ольга – выжила, а Владимир и Вера умерли во младенчестве. Сам Белинский, как автор художественного слова, создал 2 пьесы: ”Дмитрий Калинин” (запрещённой к постановке) и ”50-летний дядюшка, или Странная болезнь”, поставленной в щепкинский бенефис. Как поэт он написал стихотворение ”Русская быль”, которое со слезами радости читали его родители в Чембаре. Свою критическую деятельность (итог его работы – Полное собрание сочинений в 13 томах, изданное в 1950-х гг.) он начал в 1834 г. со статьи ”Литературные мечтания”. На следующий год он трудился секретарём у Полторацкого, графомана, творившего под псевдонимом Дормидонт Прутиков. Финал был в 1848 г. – в год смерти критика. Тогда Белинский служил в ”Современнике” у Некрасова ведущим критиком, красиво изъясняясь, в чине литературного генерала. Всю жизнь Белинский испытывал нужду в деньгах, и потому он жил весьма бедно, в маленьких квартирках, съёмных, меблированных кое-как, питаясь впроголодь. Видимо, всё это дало основание Герцену писать так, что “Белинский убит, 35 лет, голодом и нищетою”. Тогда как, он умер в неполных 37 лет, получая приблизительно двойное генеральское жалованье. Белинский любил семью, комнатные цветы и боялся пьяных мастеровых. Гувернёров в детстве у него не было, классического лермонтовского воспитания и образования он не получил, иностранных языков не знал, одевался просто и даже неэстетично. При этом посещал литературные салоны и для красоты вставлял в свои работы французские выражения. В музыке он слушал шубертовского “Шарманщика”, любил “адскую пляску” из “Роберта-дьявола”… Любил русские народные песни, романсы русских композиторов. Трудился же Белинский совершенно в любой обстановке, начиная с комнаты в общежитии при университете, где жили по 15-19 человек. Письменный стол у него появился лишь в конце жизни. Обычно Белинский работал за конторкой стоя, исписывая страницу за страницей, складывал их в небрежную стопку на правом углу конторки; всё это не мешало ему поддерживать разговор как с женой, так и со свояченицей, жившей вместе с ними. Интенсивно работал критик не каждый день, а дней 10-15 в месяц. Писал же Белинский так быстро, умно и много, что в то время, видимо, никто так и не сочинял. Оставаясь разносторонне развитым человеком, Белинский на полном серьёзе относился к себе как к посредственному второразрядному литератору и, временами, жаловался, тяжело вздыхая: - Из своей кожи не выпрыгнешь… Фактически, объективно Белинский – прямой соавтор Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Достоевского, ряда других великих служителей литературы – его гениальных современников. Именно он дал многим путёвку в жизнь. Своим добрым сердцем и просвещённым разумом он благословил золотой век всей русской литературы. Белинский жил кстати, и вовремя, только жалко, что мало. Он поставил на недостижимую высоту литературную и театральную критику, де-факто основал её, как основывают религии и государства, открывают новые континенты. В краю эстетики и теории литературы критик зашёл так далеко, глубоко и всеобъемлюще, что вот уж на подходе 200-летие со дня рождения Белинского (2011-й год), а нам, в общем-то, нечего и присовокупить к его работам, разве что какие-то “мимолётки” и вариантики, ибо нет такого большого жизненного вопроса, да и литературного тоже, на который нельзя найти ответ в его работах. Человек настроения, высоко эмоционально организованный, Белинский оставался великодушным до тех пор, пока не впадал в буйное озлобление, когда при нём ругали неосмотрительно русский народ, апостолов словесности. Он так с жаром ругался со своими визави, что ещё чуть-чуть – и поколотит. Литературной известности Белинского способствовал и такой факт из жизни: в салоне князя Владимира Одоевского, куда, будем справедливы, Виссарион вовсе и не хотел идти, он упал со стула и опрокинул столик с одной ножкой. Бомонд стал спрашивать князя, кто этот неловкий незнакомец, который у вас тут мебель ломает? На что Одоевский отвечал: - Как же, это Белинский, критик из Москвы, великий талант. Дайте срок – он ещё нам всем хвосты накрутит. Позднее тот же Одоевский так отозвался о критике: он “был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал в жизни”. Прошло очень мало лет, и в николаевской России стали читать Белинского взахлёб, его знали даже купцы, попы, раскольники из крестьян и грамотные приказчики из лавок. Шикарных же похорон у критика не было, за его гробом, в отличие от похорон Тургенева или Некрасова – его друзей, на Волково кладбище шли всего человек 20, включая агентов III отделения и случайных любителей погребений. Повторюсь, что умер критик в мае 1848 г. По крайней мере, последние 5 лет он мучительно угасал, болея лёгкими. К.Д. Кавелин метко отметил, хотя и цинично отчасти: “угасал он очень кстати”, ведь дело происходило накануне и во время европейских революций 1848 г. А самодержец Николай “Палкин” помнил день декабризма. Незадолго до кончины Белинским напрямую заинтересовалось III отделение. Некто подкинул матерный памфлет на царя Николая, а потому в III отделение, курировавшее тогда литературный процесс, стали вызывать всех писателей – одного за другим – чтобы путём сличения почерка найти смутьяна. Белинского тоже вызвали, но он не мог явиться по состоянию здоровья и отделался письмом, не явившись для беседы лично. Этого было достаточно. Через своего знакомого, работавшего там, бывшего его пензенского учителя Попова, критик После смерти Белинского проиграли Крымскую войну, отменили крепостное право, родились и умерли титаны слова, отгремели три революции, две мировых войны, преобразилась русская действительность – только проблемы литературы меняются мало. Фотографий критика у нас нет: есть посмертная маска и живописные портреты. Всего 6 изображений критика создал К.А. Горбунов. История не сохранила нам точной даты, когда впервые познакомились Виссарион Григорьевич и Кирилл Антонович. Видимо, поводом к встрече послужило то, что оба жили в Пензенской губернии, а может, их свели общие знакомые? В любом случае, к лету 1838 г. они были уже близки, вместе ездили в гости в бакунинское имение Премухино (ныне – в Тверской обл.). Именно тогда же Горбунов и создал первый портрет критика. Крепостной нарисовал разночинца. Белинский радовался, что дела у Кирюши, будущего академика живописи В ноябре 1840 г. Белинский переезжает жить к Горбунову, который тогда снимал комнату на 2-й линии Васильевского острова, что напротив Академии художеств. Они сжились быстро, хотя у каждого были свои привычки, свой уклад жизни, свои увлечения. В 1843 г. Горбунов вновь принялся за портрет друга. Это изображение Белинского, возможно, вы тоже видели. Вот он, перед нами, портрет человека. Задумчивость и непреклонность так и застыли в его взгляде, в упрямо сжатых губах. В худом лице, в развороте головы – во всём читается несломленность духа. По словам самого критика, он был “рождён для печатных битв”, его “призвание, жизнь, счастье, воздух, пища – полемика”. Повторю известные слова Герцена: “…в этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная гладиаторская натура. Да, это был сильный боец!”. Всю свою жизнь Белинский жил “со всем жаром сердца, пламенеющего любовью к истине, со всем негодованием души”. О чём всё это написанное? Видимо о том, что в мелочах можно увидеть великое, не соринку в глазу, а зёрна таланта. Профессор Скатов не случайно назвал Белинского “Пушкиным русской критики”. Что же мы имеем ныне, в преддверии 200-летия со дня рождения В.Г. Белинского? Коснёмся, к примеру, вопроса о значении литературной критики; оная существует у нас, по крайней мере, 170 лет, и тем не менее, вопрос – надо ли нам её читать, зачем? – для многих вопрос открытый. “Обыкновенный” читатель заметит, что когда книга хороша, то русский народ в этом и без всякой критики разберется, а “обычный” писатель подчеркнёт: беллетристика, к счастью, не становится лучше или хуже в зависимости от того, хают её или возносят. Здесь вовсе не то важно, что – по сути – оба правы, а что вопроса-то давно нет. Поставил его, равно как и ответил на него – Белинский. Когда же он до наших дней остаётся для большинства вопросом без полного ответа, то это от того, что это большинство Белинского и не читает. Когда бы мы открыли его фолиант, то уяснить значение литературной критики нам помогла бы эта цитата: “Разве мало у нас людей с умом и образованием, знакомых с иностранными литературами, которые, несмотря на всё это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина?” Конечно, в ответ на этот тезис 90% человек из ста теперь мне ответили бы, что у нас таких нет, что Пушкин – гениальный мастер поэзии и прозы. И это знают все. В то же время люди ответят так вовсе не по своему мнению, сложившемуся из чтения книг Пушкина, а потому, что в Санниковской школе учительница литературы Татьяна Андреевна Ефанова им так сказала. Но ведь не её заслуга в этом, и не она это открыла, и не профессора В.Д. Бондалетов и И.П. Щеблыкин, которые учили учительницу в Пензенском пединституте, и даже не учителя её профессоров – всё это в одночасье – за 15 лет сочинительства – и доказал именно Белинский. Белинский писал: “Пушкин был совершенным выражением своего времени… да – Пушкин был выражением современного ему мира, представителем современного ему человечества; но мира русского, но человечества русского…” И далее у Белинского: “Он пел, и как изумлена была Русь звуками его песен: и не диво, она ещё никогда не слыхала подобных; как жадно прислушивалась она к ним: и не диво, в них трепетали все нервы её жизни!” Критик отмечает, что он помнит это время, счастливое время, когда в глуши провинции, в глуши уездного городка, в летние дни, из растворённых окон носились по воздуху эти звуки, подобные шуму волн или журчанию ручья. Именно с этого времени название города “Чембар” стало известно не только извозчикам, которые, вестимо, знают, куда везти, но и многим представителям читающей публики. Ныне город Белинский – один из незаслуженно забытых городов на литературной карте России. Талант Пушкина – высочайшая художественность. Это и подметил критик. Однако это ещё лишь малое достижение – великий подвиг Белинского перед литературой в целом состоит в том, что он вывел и открыл её главные законы. Бесспорно, словесность имеет свои законы, как, к примеру, физика или химия, с небольшим только отличием, что применить эти законы, заставить их работать на себя способны Эти законы обязательно знать всякому уважающему себя человеку. Именно по ним можно вырасти из человека по факту рождения в личность, в человека по сути – а это означает, что надо за свою жизнь напитаться духовным богатством, собранному для нас мастерами слова, которое для того и собрано в копилку, чтобы врачевать наши души, получать естественное наслаждение. Но это вовсе не страшно. Просто надо уметь отличить ворону от канарейки, а воробья от соловья: иметь своё представление о законах искусства рассказа, которые так же правильно направляют нас на шедевры словесности, как храмовые алтари указывают на восток. Продолжить повествование о том, ЧТО есть литература и каковы основные её законы, для большей наглядности надо от противного, от того, что не является литературой, а только себя за оную беспардонно выдаёт, как продажная девка с Тверской улицы Москвы от чембарской барышни. Критик не даёт категоричного ответа на этот вопрос, но если сложить его мысли о – цветисто выражаясь – недолитературе, то получится, что она представляет собой попытку обычного отображения жизни, которая отвечает более правилам фотоизображения. И это не течение в поэзии и прозе – это вывод облегченного, чисто изобразительного дарования, присущего людям, у которых, по словам критика, “нет ни взгляда на жизнь, ни кровных убеждений, составляющих верование души и сердца, ни доктрины, ни начал: … они пишут для того только, чтобы писать, как птицы поют для того, чтобы только петь. В них нет ни любви, ни ненависти, ни сочувствия, ни вражды к обществу, с которым они связаны только внешними узами, а не духовным родством, основанным на пафосе к идее века и общества”. Не случайно, что целые повести, романы и эпопеи этих недалёких сочинителей “пишутся сплеча, (в наши дни – на компьютере, прим. автора) их цель – выгодный сбыт, доставляемое ими наслаждение известному разряду любителей такой литературы относится, конечно, ко вкусу, но не к эстетическому, а тому, который у одних удовлетворяется сигарами, у других – щёлканьем орешков… В этом, разумеется, нет ничего дурного. Один любит качаться на качелях, другой – ездить верхом, третий – плавать, четвёртый – курить, и многие вместе с тем любят читать вздорные сказки, хорошо рассказываемые”. Не случайно и то, что, как правило, герои у сочинителей всех рангов “не суть живые образы или действительные характеры, но аллегорические олицетворения пороков, слабостей и мнимых добродетелей; моральные мысли довольно обыкновенны и походят на потёртую ходячую монету, которой не принимают за настоящую цену или вовсе не берут по сомнительности её истёртой ценности; но слог, хотя лишён движения, жизни и цвета, но гладок, грамматически правилен”. И хорошо если бы только начинающие авторы грешили против начал искусства, о чьей молодости критик замечает: “Чуть взбредёт ей в голову какая-нибудь недоконченная мечта – тотчас её на бумагу, с тем наивным убеждением, что эта мечта – аксиома, что миру открыта великая истина, которой не хотят признать только невежды и завистники…” – но ведь и маститый автор, известный и в возрасте, не прочь был написать роман “Цемент” (как Гладков) или “Черная металлургия” (как Фадеев). Но то забавно, даже загадочно, что непонимание глубинности литературы у сочинителей в 100% случаев связано с недопониманием главных законов её создания, к примеру, “истинные поэты” – в широком смысле этого слова “потому живописуют нравы и обычаи страны, избранной театром своего романа или повести, что без этого их лица были бы призраками, а не действительными живыми созданиями. Для них нравы и обычаи – дело второстепенное, постороннее, о котором они нисколько не заботятся, но которое у них само собою, как бы без их ведома, формируется и осуществляется. У мнимых поэтов, напротив, вся сущность – в изображении местности, нравов и обычаев Логически вытекает мысль о литературе как о картине, более или менее точно срисованной с натуры, как о красочном списке событий, приправленной банальными истинами, “которые даже пошлы потому именно, что слишком очевидны, как, например, то, что летом тепло, а зимою холодно, что под дождём можно вымочиться, а перед огнём высушиться”, отсюда и заблуждение на тот счёт, что литература – занятие общедоступное, что она есть “невинное и полезное занятие … для успеха в котором нужны только некоторая образованность и начитанность”. Но в том-то и весь ужас творчества, в том-то и причина многих сломавшихся судеб сочинителей, что на самом деле “творчество есть удел немногих избранных, а вовсе не всякого, кто только умеет читать и писать”. Бог с ними, с писателями-графоманами, очень ручными и домашними, но как тяжело признавать тот факт, что в разное время нашу литературу возглавляли сочинители очень скромных дарований, хотя и широко “олауреаченные”, отмеченные властями. В чём же суть этого страшновато-удивительного чуда? Главное здесь в том, что при непростых политических ситуациях власти, как правило, выдвигают на главные роли героев, прежде всего ручных, беззубых, т.е. лояльно ориентированных, и – напротив – вытесняют блестящие дарования, личности-глыбы, которые, в их глазах, всюду несут смятение и бунт. Конечно, в итоге этого постепенно изменяются маяки, подмываются истинные художественные ценности, и вдруг получается, как пишет критик, что: “Наши писатели (и то далеко не все) только одною ступенью выше обыкновенных изобретателей и приобретателей; наши читатели (и то далеко не все) только одною ступенью выше людей, которые в преферансе и сплетнях видят самое естественное препровождение времени. Оттого у нас все писатели, и хорошие и худые, равно читаются и почитаются, равно имеют ограниченный круг нравственного влияния и равно скоро забываются. Исключение остаётся только за писателями, которые уж слишком по плечу обществу и слишком хорошо угодили его вкусу, удовлетворили его потребностям…” Внезапно оказывается, что у нас литературы нет, что “при всей бедности нашей литературы у нас литераторов бездна”. Тогда логически неизбежен вопрос, который ставил ещё Белинский: “Знаете ли, что наиболее вредило, вредит и, как кажется, ещё долго будет вредить распространению на Руси основательных понятий о литературе и усовершенствований вкуса? Литературное идолопоклонство! Дети, мы всё ещё молимся и поклоняемся многочисленным богам нашего многолюдного Олимпа и нимало не заботимся о том, чтобы справляться с метриками, дабы узнать, точно ли небесного происхождения предметы нашего обожания. Что делать? Слепой фанатизм всегда бывает уделом младенствующих обществ… Да – много, слишком много нужно у нас бескорыстной любви к истине и силы характера, чтобы посягнуть даже на какой-нибудь авторитетик, не только авторитет…” Видимо, мы потому и великодушны, что нас вводит в грех конёк, на котором только и могут выехать пустые литературные и политические авторитеты – патриотизм. Критик давно написал, что “публика уже знает, что это торгашество, и эта бездарность, по большей части соединяющиеся вместе, спекулируют на её любви к родному, к русскому -–и свои пошлые произведения называют “народными”, сколько в надежде привлечь этим внимание простодушной толпы, столько и в надежде зажать рот неумолимой критике, которая, признавая патриотизм святым и высоким чувством, по этому самому с большим ожесточением преследует лжепатриотизм, соединённый с бездарностью. Публика знает… что русская история и русская старина сами по себе, а таланты наших сочинителей и взгляд их на вещи – сами по себе и что русский быт, исторический и частный, состоит не в одних только русских именах действующих лиц, но в особенностях русской жизни, развивавшейся под неотразимым влиянием местности и истории, - так же патриотизм состоит не в пышных возгласах и общих местах, но в горячем чувстве любви к родине, которое умеет высказываться без восклицаний и обнаруживается не в одном восторге от хорошего, но и в болезненной враждебности к дурному, неизбежно бывающему на всякой земле, следовательно, во всяком отечестве”. Таким образом, словесность – это не раскидистые описания того, что встречается в мире, не пухлые жизнеописания и тем более не плод мятущегося и слабого ума, а писатель – это не тот, кто может более или менее понятно описать свои опыты, и не мастерский словоблуд, убеждающий всеми красками своего пера, что вот благородно жить – достойно, а скверно делать – худо. Иной случай, если эти “маленькие-великие люди” слишком уж небыстро ищут своё подлинное назначение в жизни. Критик отметил: “Мало уметь писать, т.е. владеть искусством писца или писаря; надобно уметь явления действительности провести через свою фантазию, дать им новую жизнь”. Однако читателей и писателей в России насчитывается ныне одинаковое количество. В этом – и загадка русской души, и секрет русской культурной жизни – несмотря на высокую планку, заданную потомкам Пушкиным, Лермонтовым и др., в литературу с маниакальным упорством лезут графоманы, не имеющие ничего, кроме пробивных талантов и мужества. Белинский даёт всему этому самое прозаическое объяснение. “Побуждений, которые заставляют у нас сочинительствовать людей без призвания, без образованности, без всего, что нужно для занятия литературой, - таких побуждений два: “деньги” и собственно так называемое, внушаемое самолюбием, желание печататься, слыть “сочинителем”. Более подробную С тех пор к такой оценке мало можно что добавить. Думается, нашим людям – думающим и образованным – пронзительно тонко знакомо чувство временности земного пребывания, а сквозь это понятна тяга к любому проявлению вечности; в то время как – по неверному мнению – элементарное спасение из этого безвыходного статуса-кво – именно сочинительство, литература. К сожалению, до наших дней писатели-графоманы, числящиеся по ведомству Аполлона и по канцелярии 7 муз, имеющих отношение к писательству, просто преобладают, но, с божьей помощью, они очень легко распознаваемы даже людьми, далёкими от искусства. Рынок, конечно, уменьшил количество графоманов, уменьшил их тиражи. “Всякое достоинство, всякая сила спокойны именно потому, что уверены в самих себе: они никому не навязываются, никому не напрашиваются, но, идя своим ровным шагом, не оборачиваются назад, чтобы увидеть, кланяются ли им другие. Только раздражительное литературное самолюбие раздувается и пыхтит, чтоб его слушали и с ним соображались, а, видя, что его не замечают и идут своею дорогою, кричит “слово и дело!” Прервёмся немного о литературе и поговорим о Виссарионе Григорьевиче как о блестящем мастере афоризма. Будем помнить, что литература – это труд. В “Большой книге афоризмов” (1999г.) мне довелось найти только одно высказывание Белинского: “Труд облагораживает человека”. Бесспорно, где труд – там и деньги. В “Словаре парадоксальных определений” (1995г.) встретилось тоже один раз имя Белинского: “Деньги – это солнце жизни, без которого жизнь тяжка, и мрачна, и холодна”. Более ранние сборники цитат и афоризмов, вышедшие в советское время, - “В мире мудрых мыслей”, “Умное слово”, “Жемчужины мысли”, “Симфония разума” намного более щедро предоставляли свои страницы Белинскому, считавшемуся среди коммунистов “своим”, - революционным демократом, хотя в духовном завещании Белинского “Письме к Гоголю” об этом не говорится ни слова: Белинский в конце жизни отказался от принципов революционной демократии. “Симфония разума”, в развитие вышеприведённой цитаты критика, приводит мысль Белинского: “Много людей живёт не живя, но, только собираясь жить”. Здесь вновь возвращаемся к литературе, ибо литература – это и есть, в большинстве случаев, отображение жизни. Что же по этому поводу подметил критик? “ … литературою называется собрание такого рода художественно-словесных произведений, которые суть плод свободного вдохновения и дружных (хотя и неусловленных) усилий людей, созданных для искусства, дышащих для одного его и уничтожающихся вне его, вполне выражающих и воспроизводящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны, жизнью которого они живут и духом которого дышат, выражающих в своих творческих произведениях его внутреннюю жизнь до сокровеннейших глубин и биений”. Из этих мыслей сначала следует вывод, что литература – не есть только простое отражение жизни, даже если оно проникнуто сильным народным духом. В этом-то и вся суть, что литература, оставаясь правдивой по отношении к жизни, всегда чуть-чуть более чем правдива и даже немного более чем жизнь, в каждом случае, она – “как бы вновь созданный мир”, и не похожий на старые, и похожий, но гарантированно самостоятельный по своей сущности и своеобразный, как любая страна. В том-то всё и дело, что литература – не рисунок из жизни, а так сказать, выжимка, главное из неё, записанная мысль. Иначе говоря, между документом и ксероксом с него есть такое же отличие, как между водкой и самогоном, Критик, рассуждая о цели поэзии, часто делал ставку на далёкие философские моменты: “Поэзия не имеет никакой цели вне себя, но сама себе есть цель, так же как истина в знании, как благо в действии”. Рассудком критик не пользовался, а скорее чувствами, когда писал: “Поэзия – это биение пульса мировой жизни, это её кровь, её огонь, её свет и солнце". А потому поэт – “благороднейший сосуд духа, избранный любимец небес, тайник природы, эолова арфа чувств и ощущений, орган мировой жизни”. У истинной, живой литературы всегда – целый ряд признаков, которые позволяют сразу же отличить её от мертворожденных книг. В поэтическом произведении устраняется всё случайное и постороннее и представляется всё необходимое и знаменательное, совокупленные в стройной картине, носящей на себе отпечаток единства и целостности”. И ещё: “В искусстве не должно быть ничего тёмного, непонятного; его произведения тем и выше так называемых “истинных происшествий”, что поэт освещает пламенником своей фантазии все сердечные изгибы своих героев, все тайные причины их действий, снимает с рассказываемого им события всё случайное, представляя нашим глазам одно необходимое, как неизбежный результат достаточной причины”. Хотя это всё признаки частные, даже второстепенные, дающие нам цель на то, чего никогда не встретишь в произведениях высокой литературы. “Чтоб стих был поэтический, не только мало гладкости и звучности, но недостаточно и одного чувства: нужна мысль, которая и составляет истинное содержание всякой поэзии… Где жизнь, там и поэзия; но жизнь только там, где идея, - и уловить играние жизни, значит, уловить невидимый и благоуханный эфир идеи. Для искусства нет более благородного и высокого предмета, как человек, - а чтоб иметь право быть изображённым искусством, человеку нужно быть человеком, а не чиновником 14-го класса или дворянином. И у мужика есть душа, сердце, есть желания и страсти, есть любовь и ненависть, словом - есть жизнь”. Так что главное условие настоящего литературного сочинения – наличие в нём художественной идеи, которая и двигает событиями, фабулой, действиями персонажей и в то же время проживается через события и действия персонажей. Вывод: настоящий писатель – это, в первую очередь, незаорганизованный творец, применяющий художественные реалии, а не тот, кто подробно описывает производственные процессы, и не тот, кто вскрывает нарыв порока, тем более не тот, кто только и занимается составлением икебаны из метафор. Безусловно, идея мысли – рознь. Критик: “Ведь и то, правда, что 2х2=4: неужели же и эту истину надобно перекладывать на плохие стихи?” Иначе говоря, основой для создания высокой литературы не могут служить ни политизированные мысли, ни чёрные мысли, ни чистописания этики, ни те банальные истины, которые и произнести не стоит, не то чтобы развивать их в поэзии и прозе. Ибо только те мысли всегда находятся в фундаменте истинной словесности, описание которых обещало новую правду о жизни и человеке, постижение ещё одной тайны нашей жизни или – в крайнем случае – новый оттенок давней истины. В связи с этим даже титану мысли (как Шолохов) ясно, что и Белинский: “… каждая крайность есть нелепость, плод ограниченного ума и мелкости духа…” И далее: “Истина в том, что в искусстве фантазия играет самую деятельную и первенствующую роль, а в науке – ум и рассудок. (…)Личность поэта не есть что-нибудь безусловное, особо стоящее, вне всяких влияний извне. Поэт – прежде всего человек, потом гражданин своей земли, сын своего времени”. И ещё: “Говорят: дух партий, сектантизм вредят таланту, портят его произведения. Правда! И потому-то он должен быть органом не той или другой партии или секты, осужденной, может быть, на эфемерное существование, обреченной исчезнуть без следа, но сокровенной думы всего общества, его, может быть, ещё не ясного самому ему стремления”. Следующий обязательный признак подлинной литературы – то, что критик называл “действительностью”, иначе говоря, правда жизни, реализм, по-своему изменённый искусством, который заставляет нас верить сонету или повести, как учебнику русского языка с правилами. Этой действительности художественной книги нельзя достичь, только присовокупив к нему правдоподобные ситуации, фотографические описания природы; диалектными диалогами героев точно отобразить чембарские мелочи быта, ибо правда жизни – это намного сложнее, - в каждом случае – она не состоит из деталей, а находится как железо из руды, или складывается, как атмосфера из газов. Такая способность даётся, конечно, только глубинному таланту, очень основательно и чутко понимающему жизнь, которая иногда может проявляться самым чудесным образом. Белинский: “Теперь многих привлекает волшебное словцо: “направление”; думают, что всё дело в нём, и не понимают, что в сфере искусства, во-первых, гроша не стоит без таланта, а во-вторых, самое направление должно быть не в голове только, а, прежде всего в сердце, в крови пишущего, прежде всего, должно быть чувством, инстинктом, а потом уже, пожалуй, и сознательною мыслию, - что для него, этого направления, так же надобно родиться, как и для самого искусства. Идея, вычитанная или услышанная, и, пожалуй, понятая, как должно, но не проведённая через собственную натуру, не получившая отпечатка вашей личности, есть мёртвый капитал не только для поэтической, но и всякой литературной деятельности. Как ни списывайте с натуры, как ни сдабривайте ваших списков готовыми идеями и благонамеренными “тенденциями”, но если у вас нет поэтического таланта, - списки ваши не напомнят никому своих оригиналов, а идеи и направления останутся общими риторическими местами…” Ясно, что “действительность” и “жизнь” - это вовсе не одно и то же; жизнь есть то, что известно каждому без всякой поэзии и прозы, а действительность – это эссенция нашей жизни, рождённая от причуд пишущего таланта и неизменных законов литературы. Жизнь – это двухкомнатная квартира в пензенском Арбекове, курящая жена и поиски денег, а действительность – шолоховский Андрей Соколов из “Судьбы человека”. И тот-то, собственно, и автор, кто умеет изменять жизнь в действительность, а кто не умеет – тот описатель, поэзия которого, как утверждал критик, “бывает согласна с жизнию, но в раздоре с действительностью, ибо у всякого… младенствующего человека жизнь всегда враждует с действительностью”. Правда жизни недосягаема до автора, “её высокая простота и естественность непонятна для его ума, неудовлетворительна для его чувства. То, что для народа возмужалого, как и для человека возмужалого, кажется торжеством бытия и высочайшею поэзиею, для него было бы горьким, безотрадным разочарованием, после которого уже незачем и не для чего жить”. К слову, сочинитель смотрит на жизненность своей книги, как на пиковую и конечную цель творчества, а – между тем – она не более чем примета. Из этого и – почти физиологические эпопеи, охватывающие несколько поколений, некрасиво истинные поэмы о маркшейдерах и т.п. сочинения. 3-й признак литературы – её народность. “Что такое народность в литературе?” – вопрошает критик и отвечает: “Отпечаток народной физиономии, тип народного духа и народной жизни… В наше время народность сделалась первым достоинством литературы и высшею заслугою поэта. Назвать поэта “народным” значит теперь – возвеличить его. … Авторы недалёких способностей никогда этому не внимали, потому что не понимали, в силу своих небольших достоинств искренне верили в то, что достаточно вооружить своих персонажей областной пензенской лексикой, перенести место действия в глухой бековский угол или только сочинять исключительно о деревне – и народность родится сама по себе. Напоследок, когда вовсе уж плохо обстоит дело с талантом, у авторов этого рода есть испытанный приём: насильственная идеализация русского народа, которая – одновременно – всегда приводит к отрицательному результату – карикатуре, непроизвольной пародии. Любовь без глаз – это тоже болезнь, тем более что в России всё равно не по хорошему мил, а по милу хорош. Критик был русским патриотом, а между тем писал о русских так: “… народ, который был чужд всякого движения вперёд, всякого стремления к совершенствованию, был похож на обледенелую массу воды, по которой тщетно скользят лучи зимнего солнца”. И ещё о народности: “Очевидно, что только та литература истинно народна, которая, в то же время, есть литература общечеловеческая; и только та литература – истинно человеческая, которая в то же время и народна. Одно без другого существовать не должно и не может”. Следующий признак высокой литературы – это единство формы и содержания, т.е. соответствие идее такой системы повествования и построения книги, которая позволяла бы ей воплотиться с полной ясностью и отдачей. Так что в каждом случае Белинский был и остаётся отцом критического реализма. “Поэзия есть мышление в образах, и потому как скоро идея, выраженная образом, не конкретна, ложна, не полна, то и образ по необходимости не художествен. (…) В художественном произведении идея с формою должна быть органически слита, как душа с телом, так что уничтожить форму значит Иначе говоря, если это главное правило нарушается в интересах идеи, то получается трактат или научная статья, если же оно нарушается в пользу формы, то в лучшем случае итогом становится этюд, зарисовка, проба пера, а в самом плохом – незначительная игра в литературу, которая только для самого автора может иметь подлинный интерес. В последнее десятилетие перекос заметен именно в эту сторону: бесконечное множество молодых людей и старых молодых авторов, из числа тех, что никогда не открывали книг критика, только что формой и заняты, ибо им не суждено быть носителями идей, и чем учёней, цветистее они нанизывают слова на предложения, последние в сцены, а сцены в нескончаемые свои сочинения, тем большими акробатами пера они слывут среди коллег по ремеслу. Белинский отмечал: “Простота есть красота истины, - и художественные произведения сильны ею, тогда как мнимо художественные часто гибнут от неё, и поэтому по необходимости прибегают к изысканности, запутанности и необыкновенности”. И далее: “В искусстве всё, неверное действительности, есть ложь и обличает не талант, а бездарность. Искусство есть выражение истины, и только одна действительность есть высочайшая истина, а всё вне её, то есть всякая выдуманная каким-нибудь “сочинителем” действительность, есть ложь и клевета на истину…” Именно от недопонимания того, что повествовательное искусство – это великое таинство превращения жизни в действительность, образно выражаясь, создание бриллиантов из разного мусора, в своём роде – алхимия и астрология, появляется то общепринятое убеждение, что литературой может заниматься любой человек, знающий буквы, а то и вообще неудачник, у которого провалы на практическом поприще. Весьма понятно стремление этих простаков доставить любую пользу людям, Последний, пятый признак настоящего произведения прозы и поэзии, который, несомненно, отличает его от подделок и обманов, - оригинальность в выборе средств, яркая неповторимая манера изложения. Она проявляется и в характерах, и в образе мыслей, и в принципе создания сюжета, и в первую голову – в слоге, в отсутствии косноязычия. “К достоинствам языка принадлежит только правильность, чистота, плавность, чего достигает даже самая пошлая бездарность путём рутины и труда. Но слог – это сам талант, сама мысль. Слог – это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер”. Это даже дивно, что у нас существует столько писателей, которые себя на полном серьёзе считают за таковых, потому что можно сразу и не понять: есть содержание в своих сочинениях или есть только зеркальное отражение жизни, не имеющее никакого отношения к словесности, действительность ли живёт в них или похожесть, народен ты как писатель или простонароден, умеешь ли ты уравнять содержание и форму. Тогда как стоит только прикоснуться к слогу, как сразу станет ясно, писатель ты или нет – если же твой слог встречается в его подобии в книгах советских авторов Маркова или Василевской и ещё сонма разных беллетристов, то, значит – надо искать другое полезное дело для себя, а если не находит, то так и быть, ты – писатель, сочинитель. Бесспорно, нельзя научиться сочинять так, чтобы в твоих книгах были все 5 признаков настоящей литературы, - это даётся, как дыхание, это как в своё время вы начинаете ходить. “Способность творчества есть великий дар природы; акт творчества, в душе творящий, есть великое таинство; минута творчества есть минута великого священнодействия; творчество бесцельно с целию, бессознательно с сознанием, свободно с зависимостью: вот его основные законы… Дар творчества даётся немногим избранным любимцам природы и даётся им не в равной степени. (…) Гений есть торжественнейшее и могущественнейшее проявление сознающей себя природы, и потому есть явление редкое; не многие века озарялись этими роскошными солнцами, у немногих сияло на небосклоне по нескольку этих солнц… чей взор столько глубок, что может провидеть сущность вещей, мимо самих вещей, чей ум так могуч, что в силах совлечь с мира его покровы и затрепетать от ужаса, увидевшись с духом лицом к лицу… Назначение гения – проводить новую, свежую струю в поток жизни человечества и народов. Но брошенная гением идея принималась бы слишком медленно, если б не подхватывали её на лету таланты и дарования, роль и назначение которых – быть посредниками между гением и толпою. Даже искажая и делая пошлою мысль гения, они тем самым приближают её к понятию толпы…” Прошу простить за большую цитату, но лучше не скажешь. “Частность и исключительность, напротив, есть достояние таланта, - и потому бывают таланты, произведения которых нравятся или только весёлым и счастливым, или только меланхоликам и несчастным, или только образованным классам общества, или только низшим слоям его и т.д. (…) Талант не управляет толпою, а льстит ей, не утверждает даже новой моды, а идёт за модою; куда дует ветер, туда стремится и он. Поди он против – и его сейчас забудут, а этого-то он и боится больше всего на свете…” Здесь необходимо сделать существенное уточнение, что критик по душевной широте своей натуры зачисляет в таланты всех, кто только пишет пером, - и владельцев большого дарования, и мастеров литературного ширпотреба. К авторам бульварного чтива критик, к слову, строг, но в то же время и снисходителен, ибо “есть люди, которые уж родятся с таким вкусом, который только такими романами и может удовлетворяться: не будь их, они ничего не читали бы. А читать хоть и вздор, лишь бы безвредный, всё же лучше, нежели играть в карты или сплетничать. Что же касается до людей низших классов общества, эти романы для них – истинное благодеяние”. Тем не менее, вопрос отличия гения от таланта, а последнего от дарования до такой степени сложен, что критик устраняется от его решения: “Это что-то так же неуловимое и не выразимое словом, как выражение физиономии, как органическая жизнь. Нам известны средства жизни, её органы, их отправления; физиологическая жизнь всё-таки для нас тайна”. В то же время существуют верные признаки высокого пишущего таланта, которые сопровождают его, как гром – молнию, и которые вытекают из самой сути высокого художественного таланта. Главный из них – внутренняя свобода, потому что “поэт должен выражать не частное и случайное, но общее и необходимое”, потому что “единственным верным указателем больше всего может быть его инстинкт, тёмное, бессознательное чувство, часто составляющее всю силу гениальной натуры: кажется, идёт наудачу, вопреки общему мнению, наперекор всем принятым понятиям и здравому смыслу, а между тем идёт прямо туда, куда надо идти, - и вскоре даже те, которые громче других кричали против него, волею или неволею, а идут за ним и уже не понимают, как же можно было бы идти не по этой дороге. Вот почему иной поэт только до тех пор и действует могущественно, даёт новое направление целой литературе, пока просто инстинктивно, бессознательно следует внушению своего таланта, а лишь только начнёт рассуждать и пустится в философию, - глядь и споткнулся, да ещё как!” В то же время с другой стороны: “Каждое произведение природы, на какой бы ступени её ни стояло оно, совершенно в отношении к самому себе, тогда как произведения искусства, часто самые совершеннейшие, заключают в себе какую-то примесь временного и случайного, что теряет своё достоинство в глазах потомства. Но это означает скорее превосходство, чем низшую степень искусства в отношении к природе; это значит, что искусство развивается свободно, а природа неподвижно заключена в математические законы своего существования. Свободное может ошибаться, несвободное никогда не ошибается; и потому животные чужды заблуждений, ошибок и пороков, которым подвержен человек. Притом же преходящее в созданиях искусства есть ошибка не творящего духа художника, а времени, в котором он действовал. То, что мы отвергаем в таких произведениях, отвергаем не как ошибку искусства, но как утратившее свою силу начало, бывшее некогда истинным; следовательно, отвергаем форму не за форму, а за её содержание. Сознательное творчество не может не быть выше бессознательного. И если в природе явилась мудрость Божия, то разве не она же является и в В том, что критик сначала голосует за бессознательное творчество, а потом за сознательное, нет никакого противоречия, потому что литературная работа есть, по Белинскому же, акт сознательно-бессознательный: дарование творит, разумно или же нет соображаясь с высшими законами жизни, т.е. исходя из себя самого, ориентированного органически на вечные идеалы, и, стало быть, он одномоментно свободен и несвободен. Только поэтому истинное дарование всегда свободно, даже при самых непростых политических временах, а скромный описательный талантик всегда несвободен, даже в самые раскованные режимы. Таланту ничего нельзя запретить, в силу уже той явной причины ничего нельзя запретить, что он выше т.н. конъюнктуры и понимания цензоров, высокий талант творит, не оглядываясь ни на кого, кроме как думая, чтобы не слукавить против камертона своей натуры, а описательный талан-тик вполне обоснованно жалуется на издателей и цензуру. Значит: истинная литература неостановима именно по причине своей свободы. И ещё: “Свобода творчества легко согласуется со служением современности: для этого не нужно принуждать себя, писать на темы, насиловать фантазию; (…) для этого нужна симпатия, любовь, здоровое практическое чувство истины, которое не отделяет убеждение от дела, сочинения от жизни. Что вошло, глубоко запало в душу, то само собою проявится вовне… Поэт есть раб своего предмета, ибо не властен ни в его выборе, ни в его развитии, ибо не может творить ни по захотел узнать, почему его вызывают. Попов ответил, что с Белинским желает познакомиться Леонтий Васильевич Дубельт, “хозяин и отец русской литературы”. , идут хорошо. лишь малые количества людей. страны, а характер, завязка и развязка – дело второстепенное и постороннее. Эта несчастная завязка и развязка у них не больше, как рамка, в которую можно вставить какую угодно картину”. характеристику этих типов заинтересованный читатель может найти в “Литературных мечтаниях”. что я пробовал в деревне, макетом и моделью, заготовкой и бриллиантом, “Героем нашего времени” и орфографическим словарём. Но вряд ли возможно и доступно растолковать эту разницу бесспорно и до конца; да и надо ли? среди больших идей есть такие, что вредны литературе, как человеку соляная кислота, что никогда не могут стать предметом её внимания, ибо титану ясно: не надо путать беллетристику с основной школой, колонией, мэрией. народность есть своего рода талант, который, как всякий талант, даётся природою, а не приобретается какими бы то ни было усилиями со стороны писателя. (…) Кому не дано быть народным и кто хочет сделаться им насильно, тот непременно будет простонародным, или вульгарным”. уничтожить идею, и наоборот”. но литература здесь ни при чём! действиях разумной воли человека, и разве человек творит великое от себя и собою, а не богом и через бога? Только в неразумных действиях своей воли личность человеческая является самостоятельною и отпавшею от божественного источника, в котором её жизнь и сила; но тогда-то она и является ничтожною, случайною, бессильною и униженною”. приказу, ни по заказу, ни по собственной воле, если не чувствует вдохновения, которое решительно не зависит от него: следовательно, творчество свободно и независимо от лица творящего, которое здесь является столько же страдательным, сколько и действующим… Это всего лучше можно объяснить сном. Сон есть нечто свободное, но вместе с тем и зависящее от нас. Меланхолику снятся сны страшные, фантастические; флегматик и во сне спит или ест; актёр слышит рукоплескания, военный видит битвы, подьячий взятки и т.д. Так и художник выражается в своих созданиях… Свобода художника состоит в гармонии его собственной воли с какою-то внешнею, не зависящею от него волею, или, лучше сказать, его воля есть вдохновение!” Законы, открытые критиком в части теории литературы, могут как-то надоумить культурного читателя, который в большинстве примеров быстро отличает литературу от “сбитня для простонародья”, но писателя – никогда, т.е. скверного писателя – никогда. Плохому автору, существующему в России, главным образом, в силу детскости культурной жизни, т.е. в силу отсутствия литературной критики, к примеру, или популярности детективных поделок, эти истины безразличны по той причине, что он даже при желании их не может применить. Коснёмся художественной нравственности, другого признака подлинного дарования. Повествователь в большинстве случаев относится к ней, образно говоря, отчуждённо, вчуже, как к обязательному условию если не крепкости, то фундаментальности своего произведения, как прораб к напряженности бетона, как диссертант И это, безусловно, оригинально, потому что в ХIХ веке Белинский открыл: “Нравственность принадлежит к сфере человеческих действий и в отношении к воле человека есть то же самое, что истина в мышлении, что красота в искусстве. Основание нравственности лежит в глубине духа – источника всего сущего… Следовательно, отделить вопрос о нравственности от вопроса об искусстве так же невозможно, как и разложить огонь на свет Иначе говоря, в литературе не должно быть места искусственной нравственности, навязанной извне, как в наши дни неуместны басни с моралью; она есть обязательный признак художественности – вот и суть. А потому чем крупнее талант художника, тем он нравственнее, тем, т.е., величественней и новее будут его нравственные мысли. К примеру, у Багрицкого это звучит так: Пусть звучат постылые, Скудные слова – Не погибла молодость, Молодость жива! У Достоевского так: “Широк, слишком широк человек, я бы сузил”. Из этого, кстати, вытекает и то бытующее заблуждение, что бывают плохие полезные и хорошие вредные сочинения; в том то всё и дело, что хорошие всегда полезны, а плохие всегда вредны, точнее – будто бы вредны, ибо вредных произведений вообще не бывает. Это неискренняя выдумка чиновников, которые априори боятся даже плохой Будем откровенны: Виссарион Григорьевич, как, к примеру, и Чаадаев, открыл такие несладкие, подчас грубовато-оскорбительные высоты и глубины, что, честно говоря, я удивляюсь, как это его в своё время не посадили, а в наше время – не запретили совсем. Думается, оттого не посадили и не запретили, что он основы затронул, понятные только единомышленникам, а никак не каждому, кто только умеет писать. Запретить Белинского нельзя, как невозможно запретить восход солнца. Впрочем, и то правда, что труды критика о литературе для писателей имеют академическое значение, потому что гений постигает её тайны через себя, а скромному таланту учение не поддаётся. А потому оно и бесценно для читателя, особенно современного, которого совсем сбили с толку последние десятилетия развития нашей литературы, богатые дутыми авторитетами, детскими незрелыми убеждениями и рыночно-базарными инстинктами. Может быть, теория повествовательного искусства, созданная Белинским, будет интересна и тем юношам, которые вот только вступают на литературное поприще. Знакомство с теорией кого-то сможет предостеречь, потому что потом откроется, что работа в литературе – это намного сложнее, чем может показаться со стороны непосвященному, у кого-то, к счастью, навсегда отобьёт к ней страсть, кого-то, напротив, побудит ещё энергичнее за неё взяться, и, бесспорно, во всех заронит редкое по нашим дням уважение к творческому таланту, причём таланту даже не самой высокой пробы, ибо творящий человек есть уже некоторым образом чудотворен. И опять точнее Белинского не скажешь: “Все они дети одного и того же неба, все они служители одного и того же алтаря. Пусть один будет ближе, другой дальше к алтарю – воздадим каждому почтение наше по месту, занимаемому им; но уважим всякого, кому дано свыше высокое право служения алтарю…” Потому неслучайно, что, прочитав первые статьи Белинского, Пушкин заметил в нём “талант, подающий большую надежду”. Находясь в зените славы, в 1842 г. критик так писал Гоголю: “… больше всего… меня радуют доселе и всегда будут радовать, как лучшее моё достояние, несколько приветливых слов, сказанных обо мне Пушкиным…” Великий чембарец знал, что ремесло критика – весьма непростое. “Ошибаются те люди, которые почитают ремесло критика лёгким и более или менее всякому доступным, талант критика редок, путь его скользок и опасен”. Проза, поэзия и критика тесно связаны между собой, они появляются “из одного общего духа времени. То и другое – равно сознание эпохи”. А потому задача состоит не только в том, чтобы описать своё непосредственное отношение к книгам, а сначала в том, чтобы выяснить, насколько сообразно творчество автора запросам времени, новейшим социальным мыслям времени. “Каждое произведение искусства должно Критик выступал за исторический подход к разбору произведений. О них нужно говорить в ключе того времени, когда они были написаны, а потом только относиться к ним с современными мерками, уточняя его вечные ценности. “С другой стороны, невозможно упускать из виду и собственно эстетических требований искусства”, т.к. мысль книги не живёт сама по себе, она есть в образах, созданных автором. Любой критик должен описывать произведения в комплексе, в единстве их содержания и формы. “Форма без содержания – пошлость, часто довольно благовидная; содержание без формы – уродливость”. Вторая основательная статья Белинского – “О русской повести…” вышла в 1835 г. Если в “Литературных мечтаниях” критик дал исторический анализ литературы, то в этой статье он стал защитником реалистической линии в искусстве. Основную цель занял разбор книг Гоголя. Николай Васильевич “не льстит жизни, но и не клевещет на неё; он рад выставить наружу всё, что есть в ней прекрасного, человеческого, и, в то же время, не скрывает нимало и её безобразия”. Повести Гоголя пропитаны народностью, т.к. “всё, что народ может иметь оригинального, типического, всё это радужными цветами блестит” в его Его книгам свойственен “чисто русский” юмор, “спокойный в самом своём негодовании, добродушный в самом своём лукавстве”. Белинский: “Гоголь – поэт, поэт жизни действительной”. Критик всегда последовательно, страстно отстаивал свои убеждения, но отстаивал их только до тех пор, пока признавал их истинными. “Убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а совсем не потому, что оно наше”. Когда критик приходил к выводам, что его убеждения неправильны, он всегда честно признавался в этом; как раз недостаток оного присущ ныне как политикам, так и литераторам. Белинский боролся с теми авторами, которые утверждали, что искусство существует отдельно от общества, что оно живёт для избранных. “Искусство есть воспроизведение действительности”. В цикле из II статей “Сочинения Александра Пушкина” Белинский дал обстоятельный обзор русской литературной жизни. Надо быть справедливым, Белинский не употребляет слово “реализм”. Оно вошло в жизнь позднее. Но он имел в виду именно те принципы творчества, которые теперь и называются реализмом. “Евгений Онегин”, “Горе от ума”, “Герой нашего времени”, “Мёртвые души” – всё это именно образцы истинного реализма. Он заключается в том, что в них всюду “жизнь, как она есть… со всем холодом, со всею её прозою”. Собакевич и Коробочка существовали в жизни и до Гоголя, но именно он показал их России, вывел мысль, что они тоже составная часть России. Не будь Гоголя, мы бы и не знали о его типах. Россия – огромная страна, но в 1840 г. только I человек из каждых 270-ти. При Белинском существовало два слоя народа – дворяне с их французским языком и крепостные. Миллионы человек в литературе никогда не изображались. Надо было сплотить народ, чтобы он был единым, надо было полюбить Россию. Критик склонялся ко мнению, что пусть простой народ хоть что-то читает, чем ничего. Яркий пример здесь – Селифан в “Мёртвых душах”. Писатели-реалисты смогли благодаря Белинскому найти в жизни и показать в своих сочинениях то, что “человек, живущий в обществе, зависит от него и в образе мыслей и в образе своего действования.” Человек плох или славен вовсе не оттого, что его таким сделала природа. Его воспитало общество, дало ему определенные установки на жизнь и нормы поведения. “Вспомните, как воспитан Онегин, и согласитесь, что натура его была слишком хороша”, но воспитание и среда отобрали у него “страсть сердца, теплоту души, доступность всему доброму и прекрасному”. В последней статье о Пушкине критик подвёл итог творчеству поэта: “К особенным свойствам его поэзии принадлежит его способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этими словами бесконечное уважение к достоинству человека как человека”. Для критиков вообще очень важно иметь образец художественности – эталон, с которым можно сравнивать всё остальное. Для Белинского в 30-е годы таким мерилом был Гоголь, в начале 40-х гг. – Лермонтов, в середине 40-х гг. примером становится Пушкин, а в последние годы он опять вернулся к Гоголю. Именно он отличался верностью действительной жизни больше, чем все остальные современные писатели. Белинский “был самый торопившийся человек в целой России” (Достоевский). Видимо, именно поэтому Виссарион Григорьевич был человеком едва ли не уникальным по редкому симбиозу гениальности, смелости в суждениях и удивительной робости, неуверенности в себе; пронзительного чутья истины и безапелляционных крайностей в заблуждениях; принципиальности, нравственного максимализма и редкой доброты, терпимости; неукротимой гордости и беспощадности к собственным ошибкам; Анненков: “Вместе с ним явилась на сцену и живая мысль, и достаточно сильная рука, чтобы подорвать или по крайней мере, ослабить наконец союз литературных единомышленников…” Изумительно по своей искренности и пронзительности высказывание В.В. Стасова: “Никакие классы, курсы, писания сочинений, экзамены и всё прочее не сделали столько для нашего образования и развития, как один Белинский”. Так что, несмотря на то, что имя Белинского в последние годы кое-кто стремится предать забвению, думается, что время невластно над шикарно-огромным наследием чембарского гения, ярким лучом света просиявшего на небосклоне русской литературы XIX столетия. “Настанет время, когда не будет ни царей, ни подданных, ни богатых, ни бедных, а все люди будут братья, все будут равны перед законом и друг другом и жизнь будет основана на разумных, справедливых началах”. И ещё: “Я теперь в новой крайности, это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. (…) Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию. И потому ею я объясняю теперь жизнь мою, твою и всех, с кем встречался я на пути к жизни”. (Это из письма к Боткину). Три июльских дня 1847 г. навсегда вошли в историю русской литературы – как время создания “Письма к Гоголю”, ставшим духовным завещанием Белинского. Нелогично как-то говорить о завещании в начале эссе, но этот документ частной переписки так велик и многогранен, что он должен проходить через всё исследование красной нитью. В 60-е гг. ХХ века место создания этого письма в польском местечке Щавно Здруй было даже отмечено мемориальной доской. Многие ли письма удостоены подобной чести и внимания? Полагаю, что нет. Ныне многие в поисках национальной русской идеи. Между тем её давно нашли – это “Письмо к Гоголю”. Там – ответ на все или многие явления последних десятилетий. Е.А. Грачёв из чембарского музея критика отмечал: “В том документе намечена программа русского освободительного движения на долгие годы вперёд”. В этом Белинский актуален: “Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть”. И далее: “Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности”. Письмо получило огромный резонанс во всей России, распространилось в сотнях рукописных копий… Нельзя не упомянуть В.И. Ленина: “Его знаменитое “Письмо к Гоголю”, подводившее итог литературной деятельности В.Г. Белинского, было одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших громадное живое значение и по сию пору”. (1914 г.) И.С. Аксаков, поездив по России, убедился, что “нет ни одного учителя гимназии, ни одного уездного учителя… который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю, и под их руководством воспитываются новые поколения”. И это всё происходило более 150 лет назад, когда не было радио и телевидения, а тиражи книг, газет и журналов были крайне ограничены. Тем более удивительно, что письмо долгое время вообще не публиковалось в России, а распространялось лишь в “самиздате” – в рукописном виде. Нынешнюю интеллигенцию не то, что учить наизусть это письмо не заставишь, так ведь и от руки переписывать поленятся! Да и не только его. Некрасов в своей “Медвежьей охоте” с теплотой, любовью и благодарностью вспоминал о Белинском, о той великой роли, которую сыграл критик в деле развития передовой русской литературы и общественного сознания: Ты нас гуманно мыслить научил, Едва ль не первый вспомнил о народе, Едва ль не первый ты заговорил О равенстве, о братстве, о свободе. Не правда ли, какой роскошный комментарий “Письма к Гоголю”? Чем больше изучаешь переписку Белинского, его статьи и рецензии, тем больше поражаешься величию этого неординарного человека, понимаешь, что он бескрайний, как океан. Думается, что пик интереса и внимания к личности критика был в 60-е гг. ХIХ века, когда с его имени был снят цензурный запрет. При советской власти коммунисты много сделали для популяризации идей Белинского – в 1938 г. открыли музей, позднее издали Полное собрание сочинений, в образцовом порядке содержали последний приют критика на Волковом кладбище в Петербурге. Однако в то же время большевики допустили много фальши в официальном белинсковедении, было и лицемерие; им прикрывались, как фиговым листком. Но не в этом дело; главное, что и ныне имя Белинского не забыто – это хорошо, но всуе, впустую оно уже, к счастью, не упоминается. Не всегда, да и не каждая личность завоёвывает интерес у писателей и учёных – для них примером бывает тот, кто смог оставить свой отпечаток на скрижалях истории, кто своей яркой личностью двигал вперёд процессы развития человечества. Неистовая тяга критика к самовыражению шла параллельно с такой же направленностью всей русской культурной жизни – жадный, неутомимый поиск своего местонахождения в обществе, присущий Белинскому в молодые годы и отразившийся в его переписке, происходил вместе с расцветом нравственных исканий в общественной жизни 1830-х – начале 1840-х гг. Период же его мудрости пришёлся на смещение ударений в сознании русской интеллигенции – от личного к общественному переживанию. Когда изучаешь Белинского всё больше и больше, то невольно познаёшь для себя мир двух “замечательных десятилетий” в контексте его общественной мысли и литературы – неслучайно, к примеру, что письма критика стали первой попыткой быть образцом русского психологического реализма. Разумеется, сам Белинский не мог знать об этом. Становление его личности непрестанно происходило в рамках непростой окружавшей его обстановки, разность слагаемых которой главным образом предвосхитила становление характера универсальных способностей – не всеобъемлющего, не ведающего колебаний практика, но умницы-интеллигента, учащегося у жизни через спектр разносторонних человеческих переживаний. В то же время критик, как подлинный соавтор “золотого века” общественного движения 1830-40-х гг., не упускал из вида ощущение объективного мира, объединялся с внешним через внутреннее, через свои личные впечатления. Прозрачность связей между ними, различающая его личностные пристрастия от мышления личности других времён, которая часто пряталась от реальной жизни в уходе в “субъективное” или – напротив – подавляла в себе всё “личное” во имя общественной деятельности, присуща и сочинениям Белинского. Слова Баратынского о Гёте: “С природой одною он жизнью дышал” в полной мере можно отнести и к критику, если прежде всего, заострять внимание на природе социального. Осмысление Белинским нравственных и психологических проблем стало элементом русской культуры и – вследствие этого – рубежом складывания реалистической эстетики и этики, этапом становления социологии, основанной на принимании в расчёт особенностей человеческой психики. В конце 1830-х гг. жизнь понималась критиком прежде всего как претворение в реальность собственных, а не общественных человеческих связей. Области применения человека, в представлении Белинского, не выстраивались по ранжиру – характер мог обрести себя в любой деятельности. Критерий выбора – внутреннее стремление. Белинский: “Если бы ты вдруг почувствовал в себе непреодолимую любовь к военному званию – бросай всё и надевай мундир – ты погиб, если не послушаешься своего внутреннего голоса”. Привносить в жизнь зерно правды можно в любой сфере деятельности. Глубоко значимы произведения критика и как пример зарождения русской интеллигентности. Оно происходило, в первую очередь, именно в молодёжных кружках Станкевича и Бакунина в том числе, когда интеллигенция как особенно русское явление начинает приобретать внесословный характер, и потому все слои и классы России начинают кормить её своей духовностью к аппарату примечаний, и потому его нравственность почти всегда – урок чистописания, детский моралитет, педагогика уровня “совсем заворовались власти” или “давайте спасать Россию”, потому и герои у него делятся на хороших и плохих, потому нравственной энергетики его книг в результате хватает только на освещение, обогрев его собственной квартиры. , теплоту и силу горения. Но поэтому-то самому и должно разделить эти два вопроса. Когда вам сказали, что в камине разведён огонь, - вы, верно, не спросите, обожжёт ли этот огонь ваши руки, если вы положите их на него, - и будут ли вам видны предметы, освещенные им. Такой вопрос приличен только или ребёнку, едва начинающему говорить, или человеку сумасшедшему… Но вы можете сделать вопрос – об огне, разведён ли он в камине, чтобы мог и греть, и освещать, или ещё только разводится… Итак, видите ли: вы разделяете два вопроса именно потому, что они неразделимы, что ответ на один есть уже и необходимо ответ на другой, хотя бы вы другого и не делали. Так и в искусстве: что художественно, то и нравственно; что не нехудожественно, то может быть не безнравственно, но не может быть нравственно. Вследствие этого вопрос о нравственности поэтического произведения должен быть вопросом вторым и вытекать из ответа на вопрос – действительно ли оно художественно”. литературы: к примеру, скверная книга в состоянии растлить незрелую личность, но ведь именно потому, что она скверная, она и не способна его растлить, ибо по-настоящему влиятельно только то, что по-настоящему художественно, как по-настоящему действенны только строго выверенные меры, а художественное и нравственное – это одно и то же. рассматриваться в отношении к эпохе, к исторической современности, и в отношениях художника к обществу”. первых повестях. едкого, критического ума и поразительной внутренней незащищённости, ранимости и деликатности. . Это примечал и критик. А потому интеллигенция – плод высокого развития личности, способной на деятельное самопознание; такая вершина была достигнута к этому десятилетию. По словам Белинского, философы-идеалисты 30-х годов являли собой изумительную картину оригинальной душевной жизни и внутренней борьбы. “Им выпало на долю выстрадать нарождение и образование личности на Руси”. Нравственные поиски критика в период его жизни в Москве неотъемлемо связаны с Бакуниным и отношениями с ним. Что мы видим? С одной стороны – романтический бакунинский взгляд на мир и реалистический Белинского. “Философский романтизм” Бакунина, по словам современника, скатывался до “брезгливого идеализма”. Действительно, как пишет белинсковед Е.Ю. Тихонова, “Бакунин и Белинский – воплощение двух мировоззренческих подходов, проявивших себя в 1830-х гг. в философии, этике и эстетике, а в 1840-х – в социальных теориях. “Нравственная” полемика двух юношей предвещала и, по сути, начинала их “взрослую” дискуссию о характерах и методах социального прогресса, в ней вызревали и определялись будущая романтическая революционность одного и реалистическое реформаторство другого”. Щедро раздавая комплименты друзьям, критик на самом деле хорошо знал себе цену и однажды прямо признался, что немного повстречал людей, которых ставил наравне с собою и выше – среди таких он упомянул и Бакунина. Но это было бы невозможно без постоянной работы над собой, потому что “кто ежеминутно не улучшается столько, сколько может, тот подл, хотя бы он был выше тысячи людей”. И поныне не сбылась мечта Белинского о том, что “если бы каждый из индивидов, составляющих Россию, путём любви дошёл до совершенства – тогда Россия без всякой политики сделалась бы счастливейшею страною в мире”. Сам же Виссарион Григорьевич, бесспорно, достигнул больших нравственных высот за свою короткую, но блестящую жизнь. Его задача была “критиковать – значит искать и открывать в частном явлении общие законы разума, по которым и чрез которые оно могло быть, и определять степень живого, органического соотношения частного явления с его идеалом. … Критика всегда соответственна тем явлениям, о которых судит, потому она есть сознание действительности”. Может ли словесность существовать без критики? Теоретически, видимо, может, но яркая история цивилизации показывает, что там, где есть литература, появляется и критика, начало которой было в полемике. Греческое слово “критика” означает суждение, оценка. Как Пушкин задал высокую планку русского литературного развития, так и Белинский стал человеком – создателем подлинной, великой критики, всеобъемлющей, масштабной, идеологической и художественной одновременно, благородной и строгой, не опускающейся до площадной брани и банального сведения счетов. Как Пушкин был нашим “всем” в области художественного слова, так и Белинский стал нашим “всем” в области критики – и литературной, и театральной… Уже при жизни великому чембарцу было воздано по заслугам – он был законным кумиром нового поколения литераторов, читателей вообще, его не любили ретрограды и “староверы”. Андрей Платонов: “без него многое для нас, читателей, в Пушкине, в Гоголе, в Лермонтове, в Кольцове и в других русских классиках осталось бы скрытым, неосвоенным, навсегда утраченным”. Именно Белинский сумел сделать из жанра критической статьи литературные произведения, а не только комментарии к обозреваемым книгам. К примеру, статьи о Пушкине и Лермонтове – яркие образцы не только философско-критической мысли, но и образности изложения, истинного литературного стиля. Критик вообще должен и обязан всегда выступать именно в качестве личности, на которую литературное сочинение влияет как эстетически, так и эмоционально. Непосредственное сопереживание непременно находит отклик в критической деятельности. Одновременно каждый критик, равно как и писатель, имеет в виду идейно и эмоционально повлиять на читателя, а своё мнение стремится отразить максимально ярче и убедительнее, равно как и симпатии с антипатиями. Когда критик рассматривает общественно и эстетически волнующие читателя идеи убедительно и ярко С точки зрения художественной зрелости, эмоциональной страстности, непосредственной живости аналитической критики, бесспорно, ничто не сравнится у Белинского с его революционными “Литературными мечтаниями”, которые – не грех напомнить – он написал в 23 года. Критик, будучи уже тогда весьма ироничным и боевитым мастером полемики, воспринял у Надеждина петушиный задор, издёвку над эпигонами романтизма, но в каждом случае – главным в книгах Белинского стало именно то позитивное начало, тонкая аналитика выдающихся произведений русской литературы, которые он своей фантастической интуицией и глубоким даром предвидения – часто ещё до появления приличествующих эстетических критериев – воспринимал только как новое слово в литературе и искусстве. При характеристике критической деятельности необходимо отмечать не только идейную верность критических же работ, но и их жанры, композицию, стиль. Ибо всё это включает в себя художественные элементы, а также особенности формы, которые дополняют и разъясняют содержание критики. К примеру, возникновение, доминирование и финал многих критических жанров тесно связаны с эволюцией критических методов. Карамзин, которого Белинский называл первым русским критиком впервые – в 1791 г. ещё – создал 2 критических жанра, которые благополучно живы и в наши дни – портрет писателя, т.е. очерк его творчества, и монографическую рецензию, т.е. отзыв на отдельное произведение. Критики, близкие к стану декабристов, позднее ввели в обиход новый жанр – литературный обзор. Как сентиментализм помог зарождению жанров, раскрывающих индивидуальные поэтические особенности творчества писателя или некоторых его работ, так и романтический метод привёл к созданию обобщённого жанра – обозрения. Молодой начинающий Белинский принял от декабристов их любимые жанры обзорной и проблемной статьи и тоже сделал их доминирующими. Мотивы реалистической методологии, априори содержавшиеся в его критическом анализе, а позднее – и глубоко реалистический историзм критика, не только не ограничивали развитие этих жанров, но лишь упрочивали их. И прежде всего жанр обзора. Для реалистического критического метода обозрение казалось даже более необходимым жанром, чем для романтического, ибо принципы историзма и всеобщей взаимосвязанности явлений культуры, основные принципы реалистического метода будто бы сами собой связывались с принципом обозрения; именно поэтому зрелые годы критика проходят именно при явном господстве жанра обзоров. Пронзительная откровенность присуща ранним статьям Белинского – их беседность, как правильно подметили некоторые белинсковеды. Именно в 1830-е гг. главной и любимой формой статей критика стали критика-речь, критика-доклад, критика-беседа. Вообще же Белинский в своём творчестве коснулся всего и всех, представил все возможные тогда методы анализа, все критические жанры, все стили, вместе с конкретными разработками оставил в статьях гениальные идеи, которые потом разрабатывались и углублялись его последователями. Виссарион Григорьевич стал одним из немногих критиков, кто шёл не столько ЗА литературой, сколько ВПЕРЕДИ литературы, определяя правильные пути её развития, предсказывая её великое будущее, некогда даже давая писателям новые темы и новые трактовки старых тем; к примеру, прогнозы критика при анализе образов Вл. Ленского и Александра Адуева помогли Гончарову при написании “Обломова”. Идеи и формы работ Белинского благословляли деятельность всех последующих поколений русских критиков. Много писали о влиянии Белинского на творчество шестидесятников, народников, марксистов. Даже недруги критика, к примеру, Дружинин или Волынский, должны были иметь в виду его наследие, оглядываться на него; они раздражённо спорили и невольно поддавались огромной силе его таланта. Бесспорно, даже прямые продолжатели не повторяли догматических мыслей Белинского, они их творчески развивали с учётом изменений, происходивших в общественной жизни, жаждали новых идей, методов, новых жанров и стилей как в искусстве, так и в критике, но у каждого светлого критика следующих за Белинским времён можно повстречать отголоски его идей. Как от Пушкина исходят все многосторонние магистрали русской литературы, так и от Белинского – будто от нулевого километра – отходят не менее разнообразные дороги русской критики. И как Пушкин, Белинский ушёл из жизни 37-летним, не претворив многих замыслов. На отпущенном ему судьбой части жизненного пути встречались всякого рода сложности и препоны – это была и давящая душу атмосфера николаевского правления; и грубый красный карандаш цензора, зачёркивающий часто самые дорогие для критика места из его статей и принуждавший самого критика писать вовсе не так открыто, как ему бы хотелось; и подённая работа на износ ради заработка – к примеру, рецензирование для красоты критического отдела вовсе не интересных книжонок, - мы и о них-то помним лишь потому, что рецензии на них писал сам Белинский. К сожалению, всё это было. Понятно, что такие рогатки очень мешали критику; они лишили читателей многих эмоциональных статей, которые уже им замышлялись – к примеру, статей о Гоголе, на вечные времена спрятали от нас целые главы, уничтоженные цензурой, - если не сохранились черновики или корректуры. Одновременно надо отметить и другое, те позитивные моменты, которые вдохновили творческую активность критика. Бесспорно, счастьем для него стало то, что он стал современником Пушкина, Лермонтова, Гоголя, духовно кормившимся под влиянием их творений. Ибо не будь так, как стало, родись он, к примеру, на 20 лет раньше, он бы, безусловно, был бы очень влиятельным литературоведом и не исключено, что и прозаиком, и поэтом, скорее всего даже перещеголявшим князя Вяземского или Бестужева-Марлинского, но в каждом случае это не был бы тот БЕЛИНСКИЙ, которого мы знаем. Ведь невозможно вообразить критика без статей о Лермонтове и Пушкине, без его письма к Гоголю. Критик не был лишён интеллектуального общества: ему очень везло на добрых коллег и товарищей. Почти все творческие люди одаривали Белинского своим участием и даже дружбой – Надеждин, Полевой, Станкевич, Бакунин, Боткин, Герцен, Грановский, Одоевский, Анненков, Кавелин, Галахов – список можно продолжить. Молодые же перья литературы, по праву считая себя питомцами Белинского, делали вокруг него творческий духовный климат, облегчали ему тяжёлые годы перед кончиной, хотя некоторые из них приносили Белинскому тоже немало волнений и даже страданий, без которых и не сложилась бы эта напряжённая атмосфера творчества – Тургенев, Гончаров, Достоевский, Некрасов, Панаев, Кудрявцев… На Белинского влияли разные люди – и Станкевич, и Бакунин, и жена Мария Васильевна, - но великий человек не был бы великим, если бы весь состоял из “влияний”, а не образовывался бы по своим внутренним потенциям и желаниям. В мировоззрении и всей личности критика было так много “действительности” – ясного, определённого, энергичного, что воздействие близких людей или даже всей эпохи могло только “подтолкнуть”, ускорить процесс его развития, но не вызвать его сам по себе. Творческие “революции”, изменения в мировосприятии и методов критика под влиянием разных факторов – неисчерпаемая научная проблема для учёных – историков и литературоведов. Многое ещё здесь должно быть открыто. Ещё интересная проблема – границы и содержание взаимодополнений критика и мастера слова – далеко не всё известно в отношении влияния критика на писателя, к примеру, как изменилось творчество Гоголя после статей о нём Белинского?; ещё не меньшая загадка – обратное влияние писателя на критика: как именно изменились идеи и формы статей критика под влиянием книг, о которых эти статьи написаны? Есть и ещё одна конкретная проблема: о рубежах и содержании различных влияний критика на следующие поколения – к примеру, что именно Писарев мог взять конкретно у Белинского, а что – через видоизменение его мыслей и форм статей в творчестве Добролюбова? Такие и сходные с ними проблемы показывают, что в творчестве Белинского остаётся много неясного, неисследованного, того, что остаётся на долю будущих мастеров слова. Смею думать, что и после моей книги выйдут в свет ещё десятки и сотни работ, объединённых именем “неистового Виссариона”. Биография выдающейся личности всегда очень поучительна с разных точек зрения. Даже только жизненные моменты, будто бы, вовсе вне связи с творческими мыслями, могут быть очень весомыми. Посмотрим на интересную вообще для любого человека пропорцию закономерного и случайного. Понятно, что момент нашего рождения представляет собой звено в цепи многих случайностей, множество их подстерегает и впоследствии, но чем дальше мы двигаемся по жизненному пути, тем больше вписываемся в социально-исторические закономерности, прочнее вживаемся в проектируемый научной логикой и статистикой мир типического. Таким образом, мы видим, что у великих людей с их величайшими характерами, с их огромным идеологическим и психологическим масштабом есть много больше, чем обычно, всяких случайностей. Закономерностей же в их жизни тоже больше именно потому, что они, таланты, образнее и глубже – даже в будто бы случайных событиях – наблюдают законы бытия – общечеловеческие, национальные и пр., т.е. в их жизни и случайностей больше, как правило, чем всегда, и закономерностей. Потому что от рождения и талант, и мы с вами подвержены полной случайности в количестве случайностей – у одних их будет больше, а у других меньше, вне всякой зависимости от диапазона гениальности и часто вне какой-то связи с закономерностями бытия, а затем уже начнётся уменьшение или увеличение этих случайностей и – как следствие – их типизация. Молодому Виссариону судьба припасла слишком много случайных событий, среди них очень поражают случайные совпадения, сопровождавшие Белинского всю его короткую жизнь. До 5-летнего возраста он жил в Кронштадте, в оригинальном предместье северной Пальмиры, а затем вернулся в Петербург всероссийски знаменитым публицистом и виртуозным мастером критического слова. Думается, по случайным мотивам великий князь Константин Павлович, брат императоров Александра I и Николая I и сам одно время кандидат в императоры, не стал крёстным отцом Белинского. Князь дал согласие своему подчинённому, Белынскому-отцу, но потом почему-то восприемником у Висяши стал штаб-лекарь Гаврила Эллерс. Случайно познакомился с 12-летним питомцем Чембарского училища писатель Лажечников, тогда директор народных училищ Пензенской губернии. Есть и ещё 2 удивительных случая, связанных с именем этого романиста: 20 лет спустя в доме Лажечникова станет жить юная учительница М.В. Орлова, в будущем – жена Белинского. Зимой 1834-35 гг. Лажечников рекомендует Белинского в качестве домашнего секретаря к богатому помещику и плохому писателю Полторацкому, который был дядей Михаила Бакунина, будущего друга Белинского , то читатель беспокоится и сопереживает вместе с критиком, тем самым намного основательнее познавая идеологическую и научную сторону критических работ. Именно так и было во всей блестящей критической составляющей служения Белинского. . Одним из первых литературных учителей юноши Белинского, учитель Пензенской гимназии Попов в конце жизни критика станет служащим III отделения; он будет сообщать критику некоторые социально-политические события, о чём тот не мог бы узнать из других рук, но в то же время передавать то ли приказ, то ли просьбу явиться “для знакомства” к главе тайной полиции. Близко с Чембаром, городом детства Белинского, в 14 верстах, расположены Тарханы, усадьба бабушки Лермонтова, где также прошло детство поэта: верю, что будущие глыбы российской словесности – критик и поэт – встречались глазами на улицах Чембара, в церкви, на ярмарке, ведь Виссарион всего на 3 года был старше Михаила. Верю, что мальчик Миша видел уездного врача Григория Никифоровича – забавно, что один из героев драмы Лермонтова “Странный человек” - Белинский. И уж потом изумительно случайно знакомство жителей Чембарского уезда произошло в Пятигорске в 1837 г. О других случайных совпадениях Белинский и понятия не имел. Он не мог, к примеру, помыслить, что сын его двоюродной сестры Михаил Николаевич Владыкин, которого он знал мальчиком, в 50-х годах станет известным драматургом из круга Островского, другом Ап.Григорьева. Дружеские отношения Григорьева с Владыкиным были очень непростыми в бытовом отношении, Однако в жизни человека, как и общества вообще почти все случайности связаны с закономерностями. Именно вовсе не случайно в зрелые годы произойдёт сближение Белинского и Лермонтова. Очень типично для гордого разночинца: Белинский не сможет выдержать сытого секретарского (рабского) существования в доме богатого дилетанта и пойдёт жить по бедным углам и комнатам, зато познакомится в своём кругу с Бакуниным. Логично: зрелый Белинский приедет в Петербург – только там и кипела настоящая литературно-журнально-газетная жизнь. Показательно будет проследить роль случая в жизни других великих имён нашей русской культуры с точки зрения их личной нетипичности и под углом социально-национальной стандартности. Заранее можно утверждать, что сравнительно большая свобода выбора жизненных путей и даже типичных ситуаций у дворянина – к примеру, у Лермонтова, - обусловит и большее количество случайностей, чем у представителей низших сословий – как у Надеждина или Кольцова с Никитиным, но личные свойства характера и ещё какие-то внешние моменты могут вносить в такой расклад существенные коррективы, так что фактические разночинцы Белинский или Григорьев, всегда смело встречавшие будущее, будут куда как сильнее подвержены случайностям, чем дворяне Гончаров и Тургенев. В портрете великого человека не менее поучительна, чем диалектика случайного и закономерного, взаимосвязь самых разных, вплоть до контрастности, оттенков его характера; кстати, обе эти проблемы имеют между собой широкие поля взаимодействия. Духовное и душевное богатство человека влияет на центробежное рассеивание определённых проявлений этого разнообразия в самых разных областях – идеологической, бытовой и пр. У некоторых великих противоположные от такой центробежности качества натуры настолько заметны, что часто ставят в тупик не только меня, историка, но и выпускников Литературного института. Внешне может показаться, что у Белинского всё проще: в глаза бросаются, прежде всего, одинаковые признаки – в мировоззрении и в характере, главным образом, проявлена “неистовость”, экстремальная составляющая его натуры. Нет почти ни одного мемуариста, который не подметил бы подобных моментов в жизни Белинского. Но не надо мыслить, что “неистовость” была следствием только каких-то кратких импульсивных вспышек увлекающегося человека. Настойчивым, последовательным носителем своих радикальных идей критик был и в повседневной жизни. Сцена из истории его женитьбы особенно колоритна и показательна. Благодаря “Отечественным запискам” выходец из Чембара стал петербуржцем, а его невеста была москвичкой. Совместная жизнь после свадьбы, безусловно, мыслилась лишь недалеко от Невского проспекта. Из-за нехватки денег на лишний вояж в Москву и обратно, из-за нежелания устраивать свадебный обряд в первопрестольной (надо было приглашать родственников невесты, очень чуждых жениху), а ещё более – из принципиальных соображений (отстаивание свободы и равенства женщины) Виссарион Григорьевич настаивал, чтобы невеста одна приехала на берега Невы, где молодые тихо бы повенчались. Но Орлова отказывалась, ей было непривычно ломать устоявшееся мнение: что это за невеста, которая одна сама едет к жениху в другой город? Белинский забрасывал её, в ответ на сомнения и колебания, рассудительными публицистическими письмами, взывал к разуму, идеалам и литературным образцам. Он не мог вынести, что его невеста, любимая женщина, находится в плену придуманных предрассудков и не хочет от них освободиться. Через много недель он настоял на приезде Марии Васильевны в Петербург. Неистовый эксцентризм мнений и поступков Белинского, видимый невооружённым глазом, почти полностью заслонил от современников и от последующих поколений другие стороны его характера, и, прежде всего противоположные – его стремление к гармонии, к уравновешиванию крайностей. Если обратиться к критическому наследию Белинского, то можно проследить интересную закономерность – чем больше, к середине 40-х гг., освобождался он от крайних мнений прежних периодов, тем больше в его работах появляется стремление к обобщающему синтезу в самых разных областях. Вероятно, потому, что он стал тяготеть к такому синтезу, он освобождался от крайностей. Даже небольшие новые резкости последнего периода связаны с попыткой по-своему смягчить акценты суждений прошлых лет, сгладить те мысли противоположными им. Так появилась уникальная, поистине близкая пушкинской, универсальность, всеведенье Белинского в отношении к искусству, его намерение исследовать и соединить многие аспекты и акценты, стремление изучить общественную значимость книги, типичность и личное своеобразие героев, этическую ценность натур и споров, место изучаемой книги или образа в истории России и в истории литературы, эстетические проблемы. Иное дело, что отнюдь не всегда Белинскому удавалось гармонически соединить вместе все разносторонние черты анализа, часто появлялись драматические напряжения и нестыковки, к примеру, неодинаковость художественного и общественно-этического анализов, но нам главнее само движение критика к всезнанию и яркие его вехи на этом пути – подобная универсальность анализа и станет идеалом литературоведов, выполняющих советы Белинского. Стремление Белинского к универсальности взглядов и всё большей их неодинаковости можно забавно проследить на судьбе диалогов в его сочинениях. В начале карьеры критик любил этот жанр, часто брал его в свои творения и даже целые статьи писал в форме диалога. Но эти диалоги, чаще всего были очень монологичны, - один герой заранее был носителем мыслей самого Белинского, а другой был очень недалёким его спорщиком, слабым, старомодным и быстро признающим свою неправоту. Герцен в своих “Былом и думах” поведал о своей шутке по поводу такой манеры создавать видимость дискуссии. Когда Виссарион Григорьевич спросил мнение Александра Ивановича о новой своей статье, созданной именно в форме диалога, то последний похвалил и пожурил автора одномоментно: “… всё, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста, как же ты мог биться, два часа говорить с этим человеком, не догадавшись с первого слова, что он дурак?” – “И в самом деле так, - сказал, помирая со смеху, Белинский. – Ну, брат, зарезал! Ведь совершенный дурак!” После 1842 г. диалоги совершенно исчезают из статей критика. Но это не означает, что он отошёл от полемики и стал только монологичным, отказавшись от сложного переплетения мнений. Скорее напротив, он только расширил и усложнил свои мнения о жизни, искусстве и литературе. В 1844 г. им написан интересный очерк “Петербург и Москва”, весь созданный из противопоставлений городов. Вот где вполне можно было вознести один из них и растоптать другой! Но Белинский пошёл по другому пути: он создал непростую и контрастную картину, где приоритет не отдан ни Петербургу, ни Москве. Очерк складывается из многих частных параллелей. Применительно ко многим контрастным парам признаков можно уверенно отметить, что вот за это свойство критик ценит Москву и за противоположное критикует Петербург – или наоборот, но общий вид оказывается сложным: признаки перемешаны в своей значимости для автора, часть положительных качеств отдана Невскому проспекту, часть – Тверской улице. Москва ценится за лучший в империи университет, за чуждость бюрократизму и официозу, за зелёные бульвары и красивые пейзажи. Петербург – за близость к Европе, Здесь сложность заключается не только в отдельных достоинствах или недостатках, присущих двум столицам, а больше всего – в ряде параллелей, где нельзя односторонне сказать, что для Белинского плюс, а что минус: к примеру, противопоставление “чиновничества” Петербурга и “барства” Москвы или же мысль “Петербургу назначено всегда трудиться и делать, так же как Москве подготовлять делателей” – не дают ясного ответа. Так раскрывается сложное своеобразие явлений. Также ещё более сложный анализ проводит Белинский в статье “Взгляд на русскую литературу 1847 года”, где к тому же, в отличие от не литературной, а общекультурной параллели – “Петербург и Москва”, - сравниваются два литературных произведения, дорогих самому обозревателю и одновременно очень разных: “Обыкновенная история” Гончарова и “Кто виноват?” Герцена. Об этом уже шла речь выше: Белинский в своей итоговой обзорной статье особенно широко стремился показать идейно-художественное разнообразие современной русской литературы. Приведённые приёмы красноречивы. Они дают надежду, показывают бесконечную неисчерпаемость тех творческих проблем, которые оставил критик своим будущим поколениям. Так что, Бог даст, конца белинсковедению не будет. Как не будет конца влиянию Белинского на развитие литературоведения. Начало же было. В начале было слово, в начале русской критики был Белинский – первый, неповторимый, единственный, и таким он останется всегда. Алексей Ник. Толстой: “Критика – это целеустремленный, напряжённый мозг искусства. Критика – составляющая часть искусства. У критика прежде всего глаза художника… темперамент художника, дерущегося в пыли и поту в общей свалке искусства. Задача критика близка к задаче режиссера, когда он берёт рукопись и вскрывает её скрытую между строк энергию на сцене в конкретных образах перед зрительным залом…” Современников захватывала поэзия бурной мысли Белинского. Его статьи производили впечатление интеллектуальной грозы, покоряющей и захватывающей. Они не только вобрали всё лучшее из работ его предшественников, но и далеко опередили их, глубоким образом преобразовывая все цели и задачи критики. В его работах тонко слились художественное чутьё, глубокий эстетический вкус, общественная острота, полная эстетическая теория и смелое понимание жизненных задач. Работы Белинского в самом широком смысле этого слова автобиографичны. Все его личные отношения, история его жизни, социальные события и нелады с друзьями, чтение и встречи, пейзажи и строительство железной дороги становятся материалом для творчества, всё свободно входит в широкую дверь его критической исповеди. Большие куски личной жизни вливаются в его рецензии и статьи. К примеру, он нередко вспоминал свои университетские годы; анализ таких критиков, как Полевой, Мерзляков и Надеждин, всё время дополняется его личным к ним отношением, воспоминанием о встречах с ними. Статья о Кольцове строится на письмах поэта к критику и воспоминаниях о встречах с ним. Для Белинского нужным материалом служит не только поэтический дар воронежского соловья, но и осмысление личных отношений с ним критика. Часто он даёт картину ярких воспоминаний о собственном детстве. Знакомая характеристика семьи Кольцова напрямую связана с семейными мемуарами самого великого чембарца, потому что и он был окружен этой “грубой и удушливой атмосферой его домашней жизни”. Белинский любил отмечать связь между своими статьями и переживаниями. Свой опыт, знакомства, наблюдения и заметки, лично-интимные моменты постоянно появляются в работах Белинского, т.к. они – одна из составляющих его оригинальной публицистико-критической поэтики. Ему даже казалось, что в этом и состоит то новое, что он привнёс в критику. Самопризнания Белинского всегда заметны принижением размеров своего таланта, но для нас здесь важно это звенящее ощущение нового критерия к целям критики, этого дерзкого неповиновения её образцам и смелого вплетения в ткань критической работы своей подлинной личности, со всем богатством идей её и житейской мудрости: “Я не обольщён моим талантом… я знаю, что моя сила не в таланте, а в страсти, в субъективном характере моей натуры и личности, в том, что моя статья и я – всегда нечто нераздельное…” (1847 г.) Белинский убеждён, что критика не только тесно связана с искусством, но и прямо относится не к научной, а к художественной литературе наподобие очень сложному духовному отношению критика Григорьева к своему наставнику Белинскому… новшества, реалистичность. . В литературе же книги могут быть в одном случае явлением искусства, а в другом случае они только факт литературы, писатель в одном случае может быть художником, а в другом – он только литератор. Эти положения были развиты критиком в ряде его статей и нашли своё отражение в системе его критических и историко-литературных взглядов. Литератор – это писатель, который и сам не настаивает на высокой ценности своих произведений, но делает нужное и полезное дело. “Что нужды, если в романе нет творчества, но есть вымысел, занимательность, нет фантазии – есть воображение; нет глубоких идей – есть верные практические замечания о жизни, плод опытности и знакомства с жизнию не по одним книгам; нет огня поэзии – есть теплота чувства; нет вдохновения – есть одушевление; нет образов – есть портреты; нет художественности в обработке – есть слог, язык?” Вот это второе и будет качеством творения литератора, а не художника. Критик не может проходить мимо произведений литератора, его долг – указать литератору “его настоящее место”. Белинский отмечал, что звание литератора не должно быть принижаемо: “… литератор есть лицо необходимое, человек действительный, и если он приобрёл влияние на публику, то играет в современности роль историческую, в большей или меньшей степени. Его имя принадлежит истории литературы народа, а, следовательно, и его просвещения, поскольку литература есть выражение, сознание умственной жизни народа”. Многие явления русской литературы 18-19 веков – книги Фонвизина, Карамзина, Кантемира, Сумарокова, Хераскова, Капниста – тоже назывались Белинским “литературными”. В 1839 и 1840 гг. Белинский как бы отмечал 100-летний юбилей русской литературы. В его работах тех лет всё время встречаются замечания об этой знаменательной дате. Почему? Оказывается, критик считал начальным произведением русской литературы “Оду на взятие Хотина” Ломоносова, написанную в 1739 г. Он не один раз повторял, что русская литература за 100 лет достигла многого, а её будущее ему представлялось ещё более великим: “Мы будем и юристами… мы будем и поэтами, и философами, народом артистическим, народом учёным и народом воинственным, народом промышленным, торговым, общественным…” С этим переживавшимся Белинским патриотическим подъемом связаны и его знаменитые слова, которые не грех ещё раз повторить: “Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году – стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке и искусству и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещённого человечества; второй век русской литературы, - сердце наше говорит нам, - будет веком славным, блистательным…” В 1840 г. вышла статья о Марлинском. Она всегда привлекала учёных, но интерес к ней просматривался часто с одной стороны. Часто утверждалось, что этой работой критик сокрушительно ударил романтизм и похоронил авторитет Марлинского, статья своеобразно завершала борьбу критика против романтизма и расчищала путь для утверждения в русской литературе реализма гоголевского направления (Н. Мордовченко). Всё это так, но вовсе не исчерпывает теоретического и историко-литературного значения статьи. Здесь действительно раскрыта ограниченность романтизма и показано значение Марлинского – “идола петербургских чиновников и образованных лакеев”. Вместе с тем эта работа – своеобразная попытка сделать набросок плана историко-литературной науки, её развития. Несколько страниц содержат в себе постановку проблем изучения литературного процесса в России. Теперь для Белинского русская литература не просто факт, она – “дивное явление”. Связанный рамками статьи, критик не дал пространного очерка истории русской литературы – для него ещё непонятны её периоды и немалая хронология, насчитывающая не один век. Но одновременно он полагал, что вовсе не продолжительность жизни русской словесности подтверждает факт её истории, а богатство её содержания, которое не могло быть случайным: “Вопрос не во времени нашей поэзии, а в её действительности”. Пропуская явления древнерусской литературы, Белинский потом называет имена многих славных авторов 18 и 19 веков. Не буду их называть, они и так известны. Критик не пропускает ни одного заметного явления в литературе. Из истории словесности критиком не выбрасываются даже и имена, по его мнению, “ошибавшихся в своём призвании тружеников” – Сумарокова, Хераскова, Петрова, Княжнина, Богдановича. И эти деятели также навсегда останутся в истории и будут достойны уважения и изучения. Ни в одной статье ещё не приводил критик такого количества фамилий русских писателей, как в работе о Марлинском. Статью можно считать кратким буклетом намеченных им очерков. Но не только объём изученного или привлечённого материала присущ историко-литературному сочинению. С этой позиции даже Греч может быть добрым историком. Важно и то, чтобы наличие фактов было ещё понято как процесс развития . Сочинения каждого автора должны браться не сами по себе, а только в связи со всем процессом историко-литературного развития, и только в этом случае писатель получит заслуживаемое место в истории. С этой позиции критик и зашёл к Марлинскому. Статья оригинальна и в том смысле, что Белинский оставляет “право суда” за самим читателем. Он только подводит их к мысли, что в повестях Марлинского нет правды жизни, всё в них мёртво и поддельно. Строже того приговора, что огласил Белинский Марлинскому, тяжело и представить. Но знаменательно, что почти после каждого безапелляционного суждения критик находит и что-нибудь деликатное. Белинского всё время занимает вопрос: ведь неспроста этот автор пользовался и ещё пользуется широкой популярностью, а мнение читателей для критика не было безразличным. В чём же заслуга подобных авторов, которые – не определяя путей развития литературы – так были интересны публике? Не умаляя того, что эти литераторы указывали читателям “новые умственные области” – способствовали развитию просвещения и образования. Белинский видит главную их заслугу в том, что они “отрицательно доказывали положительную истину: через них понят был Державин так же, как потом через Державина были они поняты, хотя он оказал им этим и совсем другого рода услугу, чем они ему. Они приготовили Державину читателей, публику, которая бессознательно, но скоро поняла, что он выше их, а потом, сравнивая его с ними, постепенно доходила до сознания, что чем более он истинный поэт, тем более они – лжепоэты.” К числу таких авторов принадлежит и Марлинский. Две правды открываются таким подходом к русской литературе: доказывается её богатство, сложность течений и направлений, уровень развития дарований и неизбежное торжество сильных талантов; воспитание среди читателей истинных представлений о родном слове и словесности. Долгое время готовившийся Белинским взгляд на русскую литературу, как на большое национальное и социальное дело, получил своё завершение в идее, что русские авторы в течение большого отрезка времени развивали русскую культуру, готовили читателей и общество к идее о необходимости изменения жизни. Русская литература – по мнению критика – должна быть признана как зримый факт действительности и громадная социальная сила в тлеющей борьбе за улучшение общественных реалий. На последних страницах своей работы “Общее значение слова “литература” Белинский бросает краткий взгляд на развитие литературы в 18 и 19 веках, называя много фамилий, определяет значение каждого, и говорит о Гоголе: “Наконец истина взяла своё, и общественное мнение торжественно признало Гоголя великим национальным поэтом”. Это – Белинский: финал исторического развития русской литературы. Гоголь – критик действительности, выразил основные черты литературы, он – поэт национальный. Но Гоголь – как до него Державин или Пушкин – не стал исключением, эксклюзивом, он был подготовлен всем ходом развития русской литературы. Чтобы понять Гоголя или Пушкина, надо понять и оценить с позиций историзма всю литературу и каждый её факт в минувшем. Критик часто повторял, что русская литература именно как литература началась с петровских реформ. Свою теорию развития всего океана беллетристики в границах Российской империи он уже в 1841 г. основывал с учётом всех эпох развития словесности, принимая во внимание и её древние основы. В течение всей своей работы на посту публициста и рецензента Белинский полагал, что именно с преобразованиями Петра I в России и родилась светская литература, которая вследствие главенствующей тогда подражательности в верхах общества стала жить оторванной от масс народа. Известный тезис “Литературных мечтаний” – общество и народные массы пошли у нас отдельно – об этом и говорит. Древнейший этап русской литературы был богат, только недостаток материалов древнерусской литературы и устного народного творчества нам не даёт возможность точно представить образ литературного развития того времени. Белинский полагал, что русские народные песни отражают черты национального мировосприятия – неясное осознание контраста между реальной жизнью народа и его великим предназначением. Поэтому, думал он, должен наступить момент, когда русские писатели поймут это, и их творчество в существе своём сольётся с истинной народностью, русская литература станет народной и воскресит в совершенной художественной форме извечно бытующую в народе мысль о лучшей жизни. Тем самым устранится давнее разделение “общества” и “народа”, они пойдут не порознь, а вместе. По мнению критика, самым первым этот подвиг слияния с народным духом в художественном творчестве совершил в России Пушкин – начало русской литературы. Проблески подлинной поэзии Белинский видел ещё в устной народной поэзии, отмечал их в “Слове о полку Игореве” – это “прекрасный благоухающий цветок славянской народной поэзии”. Вопросы о социальном значении литературы и особенно о роли её критического, сатирического направления были важнейшими, через решение которых критик должен был подойти к своей стройной историко-литературной концепции. Эти же вопросы вызывали у него необходимость решить и ряд других вопросов Вопрос о реальной жизненной роли литературных произведений был для Белинского трепещущим ещё и потому, что он все сокровища культуры прошлого расценивал в кругу задач современного общества. Культурные деятели прошлых лет могут быть оригинальными спутниками современных людей в их борьбе за лучшую жизнь, не принося в исторические явления идей своего времени и не нарушая объективно-исторического значения этих явлений. С вопросом о реальной жизненной роли тесно была связана и проблема литературного содержания. Это всегда беспокоило Белинского, а в начале 40-х гг. даже эта тема стала главной в его эстетике. Он продолжает говорить о содержании литературы – как выражении особенностей национально-русского мировосприятия. Критик указывает на выражение писателем своего личного восприятия жизни и её понимания. Оба вида содержания критик признаёт нужным, но, тем не менее, преимущество Проблемы содержания в литературе Белинский касался почти всюду, когда ему надо было решить вопрос о жизненной ценности произведений, но особенно выделил он её при оценке исторического значения поэзии Жуковского. Василию Андреевичу критик отводит отдельное место в литературе. “Оригинальные произведения Жуковского представляют собой великий факт и в истории нашей литературы, и в истории эстетического и нравственного развития нашего общества; их влияние на литературу и публику было безмерно велико и безмерно благодетельно. В них, ещё в первый раз, русские стихи явились, не только благозвучными и поэтическими по отделке, но и с содержанием”. И далее: “Содержание в искусстве не всегда то, что можно с первого взгляда выделить и определить; оно не есть воззрение, или определённый взгляд на жизнь, не начало или система каких-либо верований и убеждений, род философской школы или политической котерии; содержание есть нечто высшее, из чего вытекают все верования, убеждения и начала; содержание есть миросозерцание поэта, его личное ощущение собственного пребывания в лоне мира и присутствие мира во внутреннем святилище его духа”. Незадолго перед этим Белинского занимал вопрос особенностей национального мировосприятия русского народа и его отражения в литературе. В работе “Русская литература в 1840 году” он точно выразил свой взгляд на это. И тогда критик яростно отверг у большинства русских авторов до Пушкина, в т.ч. у Жуковского национальное содержание их творчества. Теперь же Белинский, хотя и отмечает как оригинальный момент у Жуковского содержательность его поэзии, не говоря о его национальности, т.к. не видел истинного народного содержания в поэзии Жуковского и с этой стороны ставил автора “Светланы” ниже Державина. И как контраст – несколько страниц, посвящённых Пушкину в работе “Русская литература в 1841 году”, - вдохновенный гимн-восхваление национальному художественному гению. Для сотрудника “Отечественных записок”: “Пушкин – вполне национальный поэт”. Александр Сергеевич национален прежде всего, потому, что он выражает те особенности русского мировосприятия, в котором главный момент состоит из понимания противоречия между положением народа и его предназначением – он первый из русских поэтов выразил это вполне всесторонне. К этой особенности близко подошёл и Грибоедов, который создал национальную комедию “Горе от ума”. После Пушкина “пушкинский стих напомнила нам только муза Лермонтова”. И, наконец, просиял Гоголь, в чьём творчестве также оригинально выражены национальные черты. “С Гоголя начался русский роман и русская повесть, как с Пушкина началась истинно русская поэзия”. У Николая Васильевича Белинский нашёл выражение миросозерцания, состоящего в понимании конфликта между тем, что есть в действительности, и тем, что может быть и должно быть. Книги Гоголя так учат читателей, что “из-за этих чудовищных и безобразных лиц им видятся другие, благообразные лики; эта грязная действительность наводит их на созерцание идеальной действительности, и то, что есть, яснее представляет им то, что бы должно быть…” Изучая словесность до Пушкина, а потом Пушкина, Лермонтова и Гоголя, критик всегда придерживается своей позиции на роль русских писателей, которые должны своим мастерством истинно показывать действительность и особенности народного миросозерцания. Пушкин и Гоголь – это пик творчества в таком смысле, и потому они – подлинно национальные поэты, представители высшего достижения в данный период истории. Анализируя с этой позиции всю русскую литературу и каждого автора конкретно, критик тем самым показывал связь литературы с передовыми общественными идеями и призывал её живых авторов к задачам борьбы за отмену крепостного права, к деятельности для достижения лучшей доли. Литература должна быть общественно-деятельной величиной, а сможет она стать такой только тогда, когда станет публичной, станет делом не только “пишущего класса”, но всех масс. Белинский был склонен немного скептически оценивать своё открытие исторической последовательности в развитии литературы, поскольку эта последовательность была с его точки зрения, лишь внутренним делом самой литературы и не привела пока к зримым достижениям в общественной жизни – о социальной функции литературы и о мере активного влияния литературы исторически прошедшего времени на современную действительность. он оказывает содержанию поэзии в первом значении, полагая, что в широком смысле народное мировосприятие включает в себя и личное отношение автора к жизни. . Великого автора делают натура и история, поэт должен развиться на почве исторического, т.е. передового по значению миросозерцания, и лишь в этом случае его творчество будет содержательным и правдивым. “Только содержание может быть истинным мерилом всякого поэта – и гениального, и просто даровитого”. Историческая позиция, которая стала главной во всех тезисах Белинского с началом 40-х гг., заставила изменить содержание его литературно-критических оценок и историко-литературных идей в том ключе, что отныне критик моменты литературной жизни в империи стал трактовать шире, добавляя сюда литературу, критику, журналистику, эстетические мысли. Он пришёл к итогу, что история русской литературы тесно связана с многогранной умственной жизнью русского общества. Деятельность Белинского как замечательного историка русской литературы несёт в себе большое значение в русской науке о литературе. Нельзя забывать и о том, что критик также повлиял этой стороной своей работы на Чернышевского и Добролюбова, вызвал неподдельный интерес у многих светил академической науки. Проблемы и мысли историко-литературного значения в наследстве Белинского и через 200 лет после его рождения должны широко использоваться как писателями, так и учёными. В современном литературоведении немало проблем. Вопросы периодизации дореволюционной, советской и современной российской литературы и литератур народов Содружества Независимых Государств, создание стройных теорий литературного развития в разные периоды, изучение самого литературного процесса и Аксиомой считается, что характеристики Белинским многих русских авторов и их творений сохраняют своё главное значение и в начале третьего тысячелетия. Тем не менее, его идеи о тех или других моментах русской словесности, особенно взятые отдельно от системы его концепций, часто утрачивают своё значение и иногда смысл, т.к. не всегда учитывается полнота их выражения. К примеру, часто бытующая у критика идея о том, что Пушкин был подготовлен творчеством Крылова, Державина, Жуковского и Батюшкова, сияет всеми своими красками только при учёте содержания всей системы взглядов Виссариона Григорьевича. Обобщая различные моменты истории нашей литературы, критик исследовал величайший художественный опыт русских писателей и – шёл к рождению литературоведения. Современное российское литературоведение, основываясь на либеральной методологии постсоветского общества, должно применять выводы из работ Белинского по изучению живого слова литературного развития для утверждения концептуальных взглядов. Взирая на развитие критических идей в истории от Кантемира до Гоголя, Белинский нашёл здесь одну из её особенностей, которую определил как мысль своей концепции. Из опыта отечественной словесности он вывел своё резюме о жизненной ценности её критического направления, а эта идея – со своей стороны – как важный тезис был взлелеян продолжателями Белинского: Герценом, Чернышевским, Добролюбовым, Салтыковым-Щедриным и дал толчок всему дальнейшему развитию словесности. Это только единичный случай обобщения Белинским опыта русской литературы, Служение Белинского слову учит и нас трепетному отношению к литературному богатству. Воистину наказом служат мысли критика о том, что должны быть высоко ценимы каждый стих, каждые полстиха, дошедшие до нас от Пушкина. Но не только о “солнце русской поэзии” так писал Белинский. Подвижничество его – пример стремления сохранить и по-разному оценить творения великой отечественной словесности. Малое внимание к работам Белинского приводит подчас к искажённым взглядам о том, как он оценивал те или другие моменты русской литературы. Это приложимо к идеям критика на многие явления литературы и мастерство отдельных авторов. Здесь не будет исключений даже для таких мэтров, как Ломоносов, Фонвизин, Лермонтов, о которых так много писал Белинский. Именно малым вниманием к критику объясняется и то, что не до конца поняты мотивы первоначального отрицания им творчества Пушкина 30-х гг. и последующего отказа от этого неприятия, а также не был выяснен характер отношений Белинского и Лермонтова до создания критиком больших полотен о гении поэта. Полный ответ хотя бы только на эти 2 вопроса об отношении критика к вершинам нашей литературы позволил бы намного яснее представить себе и пылкую тягу его к судьбам литературы, и его “руководящую и направляющую” роль как пастыря сочинителей. Отвечая на вопрос о значимости какого-то литературного момента, Белинский стремился видеть его значение с 2 сторон – он отмечал роль литературного факта в тех исторических условиях, которые для этого факта современны, и значение его для последующих поколений. С одной стороны, критик отмечал чаще всего то, что нового вносило литературное явление в общественную жизнь империи, и если факт литературы был новым, хотя бы с какой-то одной стороны, он мог заслужить похвалу Белинского. Критик правильно решил вопрос, о котором позднее Ленин писал: “Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели, сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими предшественниками”. Сужая заслуги многих исторических явлений рамками эпохи, к которой относились эти явления (к примеру, так думал Белинский о писаниях Карамзина и Державина), о плеяде других он говорил, что они не утратили своего первого места и для будущих поколений. В ответах на эти вопросы Белинским важны прежде всего, образцы, на которые он равнялся. Критик отмечал, что только тогда сочинение не утрачивает своего живого значения для потомков, когда его идейно-эмоциональный настрой не чужд умонастроениям этих поколений. Так он часто отмечал живое значение комедий Фонвизина, т.к. видел их конкретно полезную роль в борьбе с крепостным правом. И сегодня, спустя более 220 лет со дня создания, фонвизинский “Недоросль” с успехом идёт на сцене московского Малого театра. Но Белинский не останавливался на акцентировании внимания на этом конкретном значении сочинений для достижения реальных целей общественно-политического развития, он ещё отмечал лучшие памятники художественного мастерства как великую силу в деле воспитания многих поколений. Так он оценивал сочинения Пушкина. Значение, которое придавал Белинский вопросу о весе сочинений прошлого в современный ему XIX век и в будущем, интересно для нас в том смысле, что и мы обязаны в своих писаниях доводить изучение до логически завершающего момента: чем именно значимо мастерство какого-то автора для наших дней – ставить и изучать важный (по Белинскому) вопрос о значении историко-литературного факта под углом современной жизни и планов изменения её. Весьма интересна деятельность критика по установлению принципов периодизации. Начиная с установления периодов развития родной литературы по признакам силы влияния автора на литературную работу и с приблизительной схемы деления литературы на словесность, письменность и литературу, критик потом создал насыщенное идейным смыслом учение о 2 фазах развития – допушкинской и пушкинской. К слову, Белинский не знал – да и не мог знать – всех особенностей русского процесса, его этапов, связанных со сменой формации и изменением содержания жизни русского народа. С этой позиции периодизация литературы – по Белинскому – не исчерпывает вопроса. Сама постановка проблемы периодизации с учётом её внутренних особенностей интересна и заслуживает внимания. Критик полагал, что при периодизации надо учитывать этапы качественного роста самой литературы и признаки насыщения её новыми мыслями. Периодизацию истории литературы надо применять к этапам развития жизни народа. Важным моментом деятельности Белинского стало то, что развитие литературы он не отделял от других моментов социального мировосприятия и культурной жизни. История эстетической мысли и литературной критики им не мыслилась вне истории литературы, точно так же, как история литературы предполагала историю эстетики и критики. Это ясно подтверждается и наброском плана “Теоретического и критического курса русской литературы” и всей деятельностью критика как литературоведа. Перечитывая Полное собрание сочинений Белинского, понимаешь и значительную ограниченность взглядов Виссариона Григорьевича. Да это и неслучайно, ведь на многие события и явления мы смотрим глазами человека XXI века, а в эпоху Николая I мы бы, видимо, думали так же, как и критик. Ограничивая предмет литературоведения в рамках развития литературы, эстетики, критики и деятельности журналов, Белинский никогда не раздвигал работу историка литературы до границ изучения истории гражданского общества и всей жизненной культуры, хотя старался учитывать достижения связанных с историей литературы наук. В фундаменте всей деятельности критика лежат великие философские, общественно-политические и эстетические мысли – борьба за народность, натуральную школу, высокую идейность и авангардную роль русской литературы. Энергия революционно-демократического мировосприятия и идеалы социализма, проходящие красной нитью через всего Белинского, говорят о нём красноречиво. Всё это делает 13 томов критика ценным наследием для всех, кому дорого имя Виссариона Григорьевича. Особенно близка мне тема Белинского и Лермонтова, их взаимовлияния друг на друга. Самое первое доказательство интереса критика к творениям Лермонтова датируется летом 1838 г., когда в своей рецензии на поэму “Елена” Бернета, увидевшей свет в “Московском наблюдателе” он отметил: “… мы прочли прекрасное стихотворение “Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова”. Не знаем имени автора этой песни, которую можно назвать поэмою…, но если это первый опыт молодого поэта, то не Но уверен, мало кто знает, что же это за бой такой необычный описал поэт. Поединок этот назывался “удар на удар”. В подобной встрече сходились подлинные богатыри, всем бойцам – бойцы. Они поочерёдно обменивались огромной силы ударами, уходить от которых и препятствовать которым запрещалось. Очерёдность ударов определялась жребием. Тем не менее, существовала техника приёма удара, помогавшая смягчить его, чтобы он не сломал кости и не порвал мышцы. Надо было в момент встречи с кулаком противника – но не раньше, иначе было бы нарушение правил – уклониться по направлению удара или прокрутиться под ним. Бывали случаи гибели соперников в боях “на удар” Ну а что же сам Лермонтов? Великий наш москвич, певец Кавказа и тархановский гений знал, о чём писал. Нечто подобное он наблюдал и в Тарханах. Как известно, рос он болезненным, худосочным мальчиком, чувствовал себя оттого неуютно и неуверенно. И тогда Мишель поставил цель “сделать себя” – и сделал. Поручик Тенгинского пехотного полка был отменным стрелком, никто из сослуживцев не мог сравниться с ним во владении оружием, его джигитовкой восхищались горцы. При своей невыдающейся комплекции он обладал недюжинной силой – разгибал подковы, гнул пальцами пятаки. Приёмами рукопашного боя Лермонтов владел тоже дивно. Интересно, кто из сегодняшних боксёров мог бы устоять под таким ударом? Иначе как нокаутирующим его и не назовёшь. Потому и неслучайно, что Белинский был в восторге от такого необыкновенного человека. Белинский не оказался “лживым предсказателем”, более того, надо было иметь даровитость критика, чтобы сразу, в яблочко, так верно различить, кого в лице офицера Лермонтова достала наша словесность. “Песня” Лермонтова понравилась Белинскому. В то же время из переписки с М. Бакуниным мы узнаём, что В.Г. читал в кругу друзей “Песню о купце Калашникове”. Критик ещё не пытался как-то оценить перл Лермонтова с точки зрения полезности обществу, видимо, “Песня” понравилась ему как шедевр изящества и виртуозного владения родным словом. В 11-й книжке “Современника” за 1838 г. анонимно была напечатана поэма Лермонтова “Казначейша”. Критик приметил и её. “Стих бойкий, гладкий, рассказ весёлый, остроумный – поэма читается с удовольствием”. В устах Белинского заметна сдержанность позитивной оценки творения. Он сразу заметил основное в поэме – её жизненность. Впервые – не мимоходом – Белинский оценил лермонтовскую прозу в апреле 1839 г. В работе “Русские журналы” Михаил Юрьевич – “молодой поэт с необыкновенным талантом”. И ознакомившись с “Бэлой”: “Здесь в первый ещё раз является Лермонтов с прозаическим опытом – и этот опыт достоин его высокого поэтического дарования”. Тем не менее, в это время Белинский ещё не принимал полностью поэта. Хотя это не мешало ему пристально следить за развитием его писаний. “Дума” – это “энергическое, могучее по форме, хотя и прекраснодушное несколько по содержанию стихотворение…” “Поэт” – это “примечательное многими прекрасными стихами и также прекраснодушное по содержанию”. “Прекраснодушием”, отрицательным качеством у мастера Белинским названо субъективное отношение Лермонтова к жизни. Известны почти все слова Белинского о том, что в лице поэта русская литература получила новое могучее дарование. “Три пальмы” привели Белинского в восторг. Станкевичу он писал: “На Руси явилось новое могучее дарование – Лермонтов. Вот одно из его стихотворений”. И далее критик полностью переписывает эти стихи. Обращаясь к Краевскому, Белинский тоже не сдержал эмоций: “Боже мой! Какой роскошный талант! Право, в нём таится что-то великое”. В таких условиях и поэзия Лермонтова своим революционным настроем и как факт самой жизни влияла на отдаление критика от ошибочных идей примирения с действительностью. Редкое внимание Белинского к поэту продолжилось и в 1840 г. К Боткину критик писал о таланте Лермонтова: “Готовится третий русский поэт и что Пушкин умер не без наследника”. “А какова его “Колыбельная песенка”? Я от неё без ума”. Белинский всё время пытается искать отгадки истоков дарования поэта. С середины 1840 г. быстро ускорился процесс изучения Белинским поэзии Лермонтова. Как известно, сильно на это повлияла их вторая личная встреча (в камере гауптвахты в Петербурге весной того же года). “Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! Печорин – это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлаждённом и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему – он улыбнулся и сказал: “Дай бог!” Эта встреча – своего рода итог, вершина, отличающая их отношения до 1840 г. Вывод здесь в том, что именно в Ордонанс-гаузе был некий “момент истины”, сближения между ними после большого пути их навстречу друг другу. Он же говорит о немалой доли уважения Виссариона к Михаилу и его, Белинского, стремлении поставить Лермонтова на правильный путь. В белинсковедении часто говорилось, что отношения двух великих сначала были отношениями борьбы, что общественно-бунтующий настрой поэзии Лермонтова поначалу никак не вязался с “примирительной” линией Белинского, но затем критик был вынужден подчиниться ей. Считали, что поэзия Лермонтова помогла Белинскому отойти от “примирения с действительностью”. Уникальна в своём роде монография Лебедева-Полянского (1945 г.), в которой прямо сказано о “состязании” двух великих: “Идеологическое состязание Лермонтова и Белинского – это борьба двух идей: гордое революционное отрицание поэтом действительности вступило в столкновение с примирением критика с действительностью, с его пониманием исторической неизбежности существующего порядка… Победил поэт…” Что-то похожее о борьбе можно найти и в воспоминаниях Анненкова. Полагаю, что при полном наличии отсутствия документов, свидетельствующих о точной передаче белинско-лермонтовского диалога в камере гауптвахты, но при учёте всего комплекса отношений между ними можно сделать лишь один вывод: состоялся разговор в первую голову о путях развития русской поэзии. Может быть, малым отблеском этой идеи критика стало его указание, что в охлаждённом и озлобленном взгляде поэта на жизнь заключены семена глубокой веры в людей, о чём он и сказал М.Ю. Последний поверил В.Г., ответив: “Дай бог!” 1840 год стал для Белинского годом Лермонтова в том ключе, что всё, что ни писал критик, он обращал к любимому автору, с ним сравнивал, из него исходил, ему поклонялся даже в частной переписке. “С 1832 по 1836 год писал Гоголь, и есть ли у нас до сих пор хоть что-нибудь, что, напоминая его, отличалось бы примечательным талантом? Теперь Лермонтов и… никто, совершенно никто”. Самый главный роман Лермонтова после своего напечатания удостоился многочисленных критических замечаний. Сенковский, Бурачок, Булгарин, Шевырёв, Белинский высказались о романе в своих журналах. Все они, кроме Булгарина и Белинского, осудили роман как безнравственное сочинение. В самом начале своей статьи с названием “Герой нашего времени” критик ставит вопрос о роли и месте в литературе только что отпечатанного творения. Печорин интересует Белинского не как отдельное явление в литературе, а – как звено в цепи её непрерывного развития. На трёх-четырёх страницах критик приводит сжатый очерк истории Лермонтов – “новое яркое светило…”, которое “тотчас оказалось звездою первой величины”. Литературоведы любят изящно-прекрасные слова Аполлона Григорьева: “Имя Белинского, как плющ, обросло четыре поэтических венца, четыре великих и славных имени”, Пушкин, Грибоедов, Гоголь и Лермонтов, - в действительности наш критик в оценке этих славных фамилий, в их написании на страницах русской словесности показал, наряду с бесспорно-точными мыслями, столько уклонений, колебаний и неправильностей, столько откровенного недопонимания, что на приоритетное скрепление своего имени с их именами он претендовать не может. А с другой стороны тот же Андроников учился у Белинского. В дивном отзыве на “Одесский альманах 1840 г.” В.Г. пишет: “Два стихотворения г.Лермонтова, вероятно, принадлежат к самым первым его опытам, - и нам, понимающим и ценящим его поэтический талант, приятно думать, что они не войдут в собрание его сочинений”. С.А. Венгеров полюбопытствовал, о каких это писаниях поручика заботится наш Белинский, посмотрел в альманах и увидел, что В.Г. рекомендует М.Ю. прогнать “Ангела” (“По небу полуночи ангел летел”) и избавиться от “Узника” (“Отворите мне темницу”). Но это так, частности и шероховатости. В.Г. отмечает “великое художественное достоинство” Калашникова, и, давая обещание посвятить стихотворениям отдельную работу, показывает пока главное направление их значения. “Все видели в них что-то совершенно новое, самобытное; всех поражало могущество вдохновения, глубина и сила чувства, роскошь фантазии, полнота жизни и резко ощутительное присутствие мысли в художественной форме”. Созданная вскоре работа “Стихотворения Лермонтова” была раскрытием всего нового, привнесённого Лермонтовым в русскую поэтическую мысль. Новизной Лермонтова оказалось – по Белинскому – пропитано всё вокруг. Не только лирическая поэзия была в круге интересов юного дарования, но это был (одновременно) зрелый первый русский писатель, который имел одинаково оригинально великий талант как в поэзии, так “И в прозе является равным себе, как и в стихах, и мы уверены, что, с большим развитием его художественной деятельности, он непременно дойдёт до драмы”. Критик видел в Лермонтове впервые такого Мастера, который смог в своей недолгой, к сожалению, жизни смело синтезировать и комбинировать все возможные роды творчества и одинаково роскошно быть в них даровитым, причём делая это играючи-небрежно. Этого не сумел, по мнению В.Г., и сам Пушкин. Вершину лермонтовской прозы критик считал за такое сочинение, которым его творец сделал немалый шаг вперёд в развитии русской литературы. Белинский часто сравнивал “Евгения Онегина” и “Героя нашего времени”, отмечая, что лермонтовский Печорин – “это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою”. Находя общее между Онегиным и Печориным в том, что оба они – тип “лишнего человека”, критик замечает и отличия между ними. Онегин – это скучающий человек. “Не таков Печорин. Этот человек не равнодушно, не апатически несёт своё страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища её повсюду; горько обвиняет он себя и в своих заблуждениях”. Словом, роман – “это грустная дума о нашем времени”. Идея критика о том, что натура Печорина отличается от Онегина, что “Печорин выше Онегина по идее”, заключает в себе глубокий смысл. Печорин – по Белинскому – “откровенно признаётся в своих истинных недостатках”, хотя “ещё и выдумывает небывалое”. Описывая Печорина, критик замечал его “неопределенность” и контрасты, “которыми так часто опутывается изображение этого характера”. В.Г. критиковал М.Ю. за то, что тот не мог стать выше своего персонажа, “не в силах был отделиться от него и объектировать его”. Контрасты Печорина Белинский находил типичными для большого количества людей. “Мы… все – как две капли воды: по жизни ужасные дряни, хотя по натурам и очень не пошлые люди”. Белинский считал Печорина в самом деле героем нашего времени, но только таким, которому на смену должен прийти новый – позитивный герой, уже не сидящий без дела, не прожигающий жизнь. Вот потому критик и жаловался на то, что книга оставляет нас “без всякой перспективы”. Именно о будущем размышлял Белинский, видя в беллетристике натуру другого человека, боевого в положительном общественно-историческом смысле. Лермонтов – “другой властитель наших дум”. Уже после гибели бравого офицера, в марте 1842 г. Белинский писал Боткину: “Лермонтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-гибком;… но содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полёт – с небом гордая вражда – всё это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который, по содержанию, шагнул бы дальше Пушкина”. В 1843 г. в заметках “Библиографические и журнальные известия” критик с полной ответственностью находит различия между Пушкиным и Лермонтовым: “Пушкин – поэт внутреннего чувства души; Лермонтов – поэт беспощадной мысли-истины”. К идее, что Лермонтов – движение вперёд в развитии литературного процесса в сравнении с Пушкиным, критик приходил часто. “… Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзиею несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина”. По Белинскому, Лермонтов появился в истории в такое время, когда должен был появиться поэт – лекарь социальных немощей и воспитатель людей. В ненаписанных статьях о поэте критик полагал через его творчество показать, что именно лермонтовская биография – через отрицание действительности, через огромные познания мира, через анализ и мышление к торжеству позитивных идеалов – и будет истинным путём развития современной русской литературы. Лермонтов для Белинского – не раскрывшийся до дна автор революционной направленности, в этом и видел критик его самобытность и оригинальность. О “Родине” он говорил: “Что за вещь! Пушкинская, т.е. одна из лучших пушкинских”. Критик любил по многу раз перелистывать страницы лермонтовских книг, “всё более и более погружаясь в бездонный океан его поэзии”. “Любимым идеалом” Белинский признавал Мцыри, обладавшего “огненной душой” борца, стремящегося к подвигу, свободе, наделённого немеряной силой любви к “земле родной”. Печаль по жизни, наполненной борьбой, жажда действия и мысль о невозможности действовать красной нитью проходят через всю элегантно-роскошную лирику Лермонтова. К примеру, мысль “Бородина” – “жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел”. Лермонтов, принадлежавший к поколению, разбуженному громом орудий на Сенатской площади, был в предлагаемых ему новых исторических условиях преемником и продолжателем идей Рылеева и Пушкина, но и бесстрашным прожигателем жизни, погибшим нелепой смертью от руки своего соплеменника. Невесёлое стихотворение “И скучно, и грустно” Белинский назвал как “потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни”. Известно, что при жизни поэта была опубликована лишь малая толика его сочинений. Посмертная публикация творений Лермонтова считалась критиком как “эпоха в истории русской литературы”. Статья Белинского “Стихотворения М.Лермонтова” – драгоценный вклад в копилку оценок тарханского гения. Другим не менее богатым вкладом стала его статья “Герой нашего времени”. Работа о “Герое”, созданная ещё до того, как лирика поэта вышла отдельной книжкой, была первой успешной попыткой Белинского рассказать читателям, что такое дарование Лермонтова. “Мы должны требовать от искусства, чтобы оно показывало нам действительность, как она есть”. Таким образом, беспокойный, мятущийся, критический дух творений Лермонтова, написанный мощной кистью, с изумительной точностью палитра русской жизни, природа Кавказа и Тархан, образцы горцев и – главное – трагизм судьбы достойных людей, наделённых умом, пламенным сердцем, жаждой борьбы, глубоко трогали Белинского, помогали ему преодолеть идеи “примирения” и встать на дорогу революционной демократии. “Борьба с действительностью снова охватывает меня и поглощает всё существо моё”. Новые эстетические критерии привели Белинского к глубокому, исторически правильному взгляду на Лермонтова, как на лидера прогрессивных передовых частей русского общества и самобытного думающего лирика. С поразительной звенящей тонкостью и почти живописной зримостью Белинский уловил оригинальное своеобразие, неповторимую грацию горького лермонтовского слога, его щемящей психологической прозы. Для критика гениальность Лермонтова в том, что безграничный океан его идей выражен в мастерски художественной форме. Единство мысли и формы, идеи и дарования – неизменное условие истинной словесности. Именно за это непростое единство, как одно из первейших качеств эстетической значимости искусства, непрерывно боролся “неистовый Виссарион”. Идея, как бы она ни была уникальна – безжизненна, если не нашла того неповторимого претворения в жизнь, которое и составляет ту главную составляющую литературного искусства. Великий тарханец и великий чембарец навеки вписаны вместе в славный пантеон бессмертных классиков не только русской, но и мировой литературы. Они заслужили на это право всей своей деятельностью. Они – гордость и величие России. Белинский: “Его жизни суждено было проблеснуть блестящим метеором, оставить после себя длинную струю света и благоухания и – исчезнуть во всей красе своей…” Белинский – универсальный, всеобъемлющий гений. Недоучившийся студент, он же крупнейший учёный и мыслитель своей эпохи, глашатай самых прогрессивных идей современности, он был одним из тех уникальных русских, чья мысль – по Ленину – “под гнётом невиданного, дикого и реакционного царизма жадно искала правильной революционной теории”. Герцен: “Для него истины, выводы не были ни отвлеченностями, ни игрой ума, но вопросами жизни и смерти”. Жить для него значило “развиваться, двигаться вперед”. В своей эволюции он шёл путём от идеализма к материализму, от абстрактного гуманизма к утопическому социализму. Подробно знакомый с тем, что произвела на свет на Западе современная критику философская мысль, Белинский рос и мужал не в попугайском подражании и имитации, но в борьбе с немецкой идеалистической философией, находя себе предтечу в прогрессивно-освободительных моментах идей Грибоедова, декабристов, Радищева. Изящно выразился Фадеев: “В идейном багаже гениального сына уездного лекаря из Чембара были Ломоносов, Радищев, Пушкин, декабристы, французские философы-просветители и вся русская литература. Белинский проходил свой самостоятельный, порождённый реальными русскими условиями – и потому не похожий ни на немецкий, ни на французский, ни на какой другой – путь философского развития”. “Кровавая любовь” к свободе и “кровавая ненависть” к эксплуататорам жили в его сердце. Любя человечество “маратовской” любовью, он пел гимн “матери-гильотине”, на которой казнят богатых и знатных. На этом этапе развития он не остановился. “Я в мире – боец”, - говорил он о себе и в борьбе видел весь смысл и предназначение своей жизни. Именно так называется экспозиция в доме купца Антюшина, входящем в состав чембарского музея критика. Требуя от искусства служения “великим целям века”, Белинский заявлял: “Наш век враждебен чистому искусству, и чистое искусство невозможно в нём”. Критик открыл секрет свободы творчества. Она “легко согласуется со служением современности: для этого не нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазию; для этого нужно только быть гражданином, сыном своего общества и своей эпохи, усвоить себе его интересы, слить свои стремления с его стремлениями”. Белинскому были чужды идеи национальной исключительности и ограниченности, и, сражаясь со славянофилами, он утверждал: “Только та литература истинно народная, которая, в то же время, есть литература общечеловеческая”. Виссарион Григорьевич был пламенным патриотом. “Я душевно люблю русский народ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой в его массе”. “Кровной” любовью к народу пронизано каждое написанное им слово. Он надеялся, что русский народ обязан “сказать миру своё слово, свою мысль”; он был убеждён, что “в будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни ещё и русскую мысль”, что, как ни тяжела жизнь скованного самодержавием и крепостным правом народа, “нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении”. Белинский возмущался теми, кто не допускал мысли, что “русский ум, русский язык могли на что-нибудь годиться”, теми, для кого “всякая иностранная дрянь легко шла за гениальность…, а своё, русское, хотя бы и отличённое высокой даровитостью, презиралось за то только, что оно русское”. Он учил ценить всё подлинно прогрессивное, “человеческое”, что давала западная культура, и любить всё своё, талантливое и передовое, “равно чуждаясь как хвастливости, так и унижения”; учил отбрасывать всё европейское, “в чём нет человеческого”, с такой же энергией, “как и всё азиатское, в чём нет человеческого”. Патриотизм Белинского был связан с верой в духовное богатырство народа, в то, что “Россия лучше сумеет разрешить социальный вопрос и покончить с враждой капитала и собственности с трудом, чем Европа”. Вся жизнь и деятельность критика прошла на фоне литературной жизни Жуковского. В год рождения Виссариона Василий Андреевич выпустил свою “Светлану”, в год смерти критика появилась “Одиссея” Гомера в переводе Жуковского. Будучи мальчиком, критик считал себя “опасным соперником” Василия Андреевича и даже писал стихи, которые, к сожалению, до нас не дошли. Белинский избрал себе поприще журналистики, на котором преуспел как никто другой. И это неслучайно, ведь поэтов к тому времени было более или менее предостаточно, а литературная критика была ещё в эмбриональном состоянии. Белинский вдохнул в неё новое содержание, придал ей новую прогрессивную направленность. Критика с того момента стала полноправной участницей литературного процесса, его неизменной составляющей. Критик пропел оду критике, которая прославила имя Белинского в веках. В результате эволюции изменялись и появлялись новые принципы Белинского. В середине 40-х гг. журналистику он теперь осознаёт не только как просто профессию, а – как дело большой первостепенной жизненной важности. “Отечественные записки” и “Современник” – орудия для максимально активного “действия”, для непосредственной массовой пропаганды прогрессивных идей. “Мы живём в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы внукам нашим было легче жить. Делай всякий не что хочет и что должно, а что можно… Чёрта ли дожидаться маршальского жезла, - хватай ружье, нет его, - берись за лопату да счищай с расейской публики говно”. Далее добавлено: “Я литератор – говорю это с болезненным и вместе радостным и гордым убеждением. Литературе расейской моя жизнь и моя кровь”. Виссарион Григорьевич был личностью изумительно увлекающейся и целеустремлённой. Читаешь ли его статьи или его превосходным слогом написанные письма, знакомишься ли с воспоминаниями его современников, со свидетельствами его друзей и недругов – перед нами появляется натура личности, без остатка кидающегося в борьбу за свой образ мыслей. “Моя сила в том, что моя статья и я – всегда нечто нераздельное”. И далее: “Моя сфера – огненные слова и живые образы… Моя сила, мощь – в моём непосредственном чувстве и поэтому я никогда не откажусь от него, потому что не имею охоты отказываться от самого себя”. “Я всегда и весь наружу – такова моя натура”. “По-прежнему меня будет интересовать всякое явление жизни – и в истории, и в искусстве, и в действительности; по-прежнему буду я обо всём рассуждать, судить, спорить и хлопотать, как о своих собственных делах”. Если Белинский с горячностью относился к людям и событиям прошлого, то можно вообразить себе, как горячи были его пристрастия и антипатии к современности и современникам. “Как скоро дело касается до моих задушевных убеждений, я тотчас забываю себя, выхожу из себя, и тут давай мне кафедру и толпу народа… и слова, полные жара и силы, рекою польются с языка моего”. Герцен: “… он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким, и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль”. После отказа от “примирения с действительностью” Белинский стал другим человеком. Мысль об освобождении человека и обретении им личных прав и свобод становится лейтмотивом всей его работы. “Восстановление прав личного человека, восстановление человеческого достоинства” – вот что главное, основное содержание “мысли и думы века”. Добролюбов: “Немного найдётся таких нравственно-чистых личностей, как Белинский, который из своей продолжительной упорной борьбы с невежеством и злом вышел сокрушенный физически, но нравственно ясный и светлый, без всякого пятна и укоризны”. Гончаров: “Это была одна из тех горячих и восприимчивых натур, которые привыкли приписывать обыкновенно искренним и самобытным художникам”. Чернышевский: “… тысячи людей сделались людьми благодаря ему. Целое поколение воспитано им”. Тургенев: “Он чувствовал русскую суть как никто”. И вновь Добролюбов: “Белинский был передовой из передовых, дальше его не пошёл никто из его сверстников”. Враги же критика не ограничивались полемическими заметками в журналах, они имели в арсенале борьбы с ненавистным им “студентом-недоучкой” все виды литературного оружия, начиная эпиграммой и басней и заканчивая пьесой и повестью. Басня “Крысы” Б.Фёдорова, однозначно направленная против Белинского и его спутников, содержит 2 последних строчки: “Литературных крыс я наглости дивился. Знать Васька-кот запропастился”. Это, как тогда писали, “голубое” окончание безапелляционно призывало к жандармской травле Белинского. Голубым был цвет мундиров полицейского корпуса, как сейчас – темно-синий. В 1839 г. на сцене Александринского театра в северной столице была поставлена дивная в своей мерзости комедия “Семейный суд”, где карикатурно показывался некто Виссарион Григорьевич Глупинский. В 1840 г. появилась чудная в своей глупости комедия “Новый недоросль” Навроцкого, где Белинский действовал под видом учителя Кутейкина. В 1843 г. на сцене игралась злобствующая комедия “Демон стихотворства”, где критик был выведен под именем критика Туманина. Третьесортный автор-прозаик Ушаков на страницах “Библиотеки для чтения” издал свой опус – повесть “Пиюша”, главный герой которой Виссарион Кривошеин, изгнанный из университета “за дурное поведение”. Эти комедии для людей недалёких представляли интерес! Злобный лай врагов “неистового” не был одномоментным и случайным. Последние 20 лет перед отменой крепостного права в 1861 г. отличались обострением классовой борьбы. Ленин: “Нельзя забывать, что в ту пору… от 40-х до 60-х годов все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками”. В “Северной пчеле”, “Библиотеке для чтения”, “Сыне отечества” велась оголтелая травля Белинского. В ход шли грязные намёки, прямая клевета и доносы. Цензоры, боявшиеся связей Булгарина с жандармами, постоянно мешали ответной полемике Белинского. Белинский боролся и со славянофилами. Николай I имел свою точную философию истории. Эту формулу вывел впервые в 1833 г. граф Уваров: “православие, самодержавие и народность”. Под “народностью” подразумевалась незыблемость крепостного права. За претворение в жизнь идеи “официальной народности” боролись не только Греч, Булгарин и Сенковский, но и славянофилы Погодин и Шевырёв. В стане ретроградов были “Маяк” и “Москвитянин”. Издатель “Маяка” доходил до того, что считал Пушкина и Лермонтова нерусскими поэтами. Именно на его страницах появились псевдонародные статьи “Малосмысленных областян” Антипа Снежкова, “огородника с Выборгской стороны” Афанасия Пуги, “Маячного сторожа”… Православно-консервативную точку зрения Белинский по цензурным соображениям называет “китаизмом”. “Китаизм” – националистическая и реакционная философия неподвижности и смирения. Сам “Маяк” – журнал современного просвещения и образованности – критик назвал “Плошки Всемирного просвещения, вежливости и учтивства.” Издатели журналов пытались расколоть “Отечественные записки” и заставить Краевского отказаться от услуг Белинского. Ещё в марте 1840 г. Павлов пытался убедить Краевского и Одоевского, что они “пустили козла в огород”. Белинский: “Ненависть этих господ радует меня, я смакую её, как амброзию… Я был бы рад их мщению, и чем бы оно было действительнее, тем для меня отраднее. Я буду постоянно бесить их, выводить из терпения, дразнить. Бой мелочный, но всё же бой, война с лягушками, но всё же не мир с баранами”. Он писал о Шевырёве в “Педанте”: “Против тупых зубов его есть литературные дантисты, которые, шутя, выдёргивают их”. “Литературным дантистом”, умело и ловко рвущим зубы у своих недругов и был Белинский в своей полемике и своих трудах. Своим правом зубного врача критик пользовался до конца. Неслучайно потом Булгарин жаловался, что каждый номер “Отечественных записок” преподносил его читателям в качестве “всегдашнего блюда под кисло-горьким соусом”, что его “в каждой книжке варят, жарят, шинкуют”. “Неистовый” не знал жалости к врагам: “Бог свидетель, у меня нет личных врагов, ибо я (скажу без хвастовства) по натуре моей выше личных оскорблений; но враги общественного добра – о, пусть вывалятся у них кишки, и пусть повесятся они на собственных кишках – я готов оказать им последнюю услугу – расправить петли и надеть на шеи”. Всякое проявление мракобесия, реакции вызывает у Виссариона Григорьевича решительный отпор. О лже-патриотизме крепостников и славянофилов он писал: “Литература наша… делается до того православною, что пахнет мощами и отзывается пономарским звоном, до того самодержавною, что состоит из одних доносов, до того народною, что не выражается иначе, как по-матерну.” Белинский считал, что патриотизм должен быть связан с участием в судьбе угнетённого русского народа. У прогрессивной личности “тяжело лежат на сердце судьбы родины: всякая благородная личность сознаёт своё кровное родство, свои кровные связи с отечеством”. Всемирно-историческое значение Белинского в том, что он стал отцом-основателем той “исторической и критической школы в русской литературе, которая стоит бесконечно выше всего того, что создано в Германии и Франции официальной исторической наукой”. (Маркс и Энгельс) Связь революционной энергии с детальным анализом литературной жизни делала Белинского не только критиком, но и трибуном, журналистом, публицистом, полемистом и мастерским борцом. Белинский был величайшим философом-материалистом своего времени, широким социологом и учёным. Везде верный своей неприязни к авторитетам, ненавидящий литературную табель о рангах, дворянин Белинский положил в основу своей критики искренность, добросовестность, ничего общего не имеющие с мрачной бесстрастностью объективизма. Некрасов о Белинском сказал так: “Наивная и страстная душа, В ком помыслы прекрасные кипели, Упорствуя, волнуясь и спеша, Ты честно шёл к одной высокой цели, Кипел, горел и быстро ты угас”. Уже в 60-е гг. XIX в., как уже отмечалось выше, вокруг наследия Белинского велась ожесточённая борьба. Дворянские либералы, экс-приятели критика, пытались сочинить благодушно-красивую либеральную легенду о нём. Хороши были Тургенев, Анненков, Боткин, которые прямо называли Белинского предвестником либерализма, оставляя за скобками его последовательный демократизм и горячую революционность. Вяземский и Погодин говорили о нём, как о “смрадном” явлении и бунтовщике. Много сделал для выявления истинной сущности Белинского Плеханов, выступавший, хотя и не всегда последовательно, против тех, кто искажал светлый лик умершего Белинского. Оригинально мнение Кирова, высказанное по поводу 100-летия со дня рождения “неистового”. Белинский был назван “великим искателем” истины. “Истину назови мне” – взывал он к проникновенному разуму. Жадно, неутомимо и страстно бросился он в поиски за ней, мощный голос его, как трубный звук, стал оглашать мрачную эпоху. Сзывал всё живое и лучшее, способное воспринять правду-истину и правду-справедливость”. Отсутствие “правды-справедливости” и объяснение позорной роли буржуазии в современном мире Белинский искал в самом историческом процессе, а вовсе не в упадке нравственности, не в области морали или философии. Буржуазия – “явление не случайное, а вызванное историею. Она явилась не вчера, словно гриб выросла,… она имела своё великое прошедшее, свою блестящую историю, оказала человечеству величайшие услуги…” При учитывании роли буржуазии надо не забывать, на каком отрезке своего развития она находится. “Буржуазия в борьбе и буржуазия торжествующая, не одна и та же. … Начало её движения было непосредственное, … тогда она не отделяла своих интересов от интересов народа”. Только потому, что буржуазия, стремящаяся к власти, не отделяла своих интересов от чаяний народа, за ней и шёл народ. Ведь она тогда “выхлопотала права не одной себе, но и народу”, но не приняла во внимание, “что народ с правами не может быть сыт без хлеба” (выделено мною – В.Н.) На этом, т.е. на провозглашении для народа бумажно-декларативных “прав без хлеба” и заканчивается прогрессивно-поступательная роль буржуазии. Буржуазия не борющаяся, а торжествующая, как в путинской России начала ХХI в. “сознательно ассервировала (“поработила, закабалила”, в пер. с франц. – прим. моё – В.Н.) народ голодом и капиталом”. Понимая, что исторический процесс – это явление закономерное, что Россия не может преодолеть в своём развитии капиталистическую эпоху, понимая, что буржуазия, стремящаяся к власти, как это было в нашей империи того времени, была позитивной силой по отношению к “сонному патриархальному быту” крепостнического царства, критик резюмировал, “что внутренний процесс гражданского развития в России начнётся не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуазию” К такому дивному выводу Белинский мог дойти лишь оттого, что он знал о передовом опыте исторического развития Западной Европы и самой России, правильно показал на двойственную антагонистическую сущность буржуазного прогресса. При всём том негативе, что обычно привносит с собой капитализм, появление его на сцене общественной борьбы было позитивным моментом русской жизни. “Прогрессом может быть и то, в чём вовсе нет успеха, приобретения, даже шагу вперёд; и напротив, прогрессом может быть иногда неуспех, упадок, движение назад. Это именно относится к историческому развитию. Бывают в жизни народов и человечества эпохи несчастные, в котором целые поколения как бы приносятся в жертву следующим поколениям. Проходит тяжёлая година – из зла рождается добро”. Таким нужным “злом” для России была буржуазия. Но из этого “зла”, по мнению критика, должно родиться добро. Белинский выступал за начавшееся в Русском царстве движение против крепостного права и за буржуазно-демократические реформы, но он одновременно ясно понимал, что русское освободительное движение не должно останавливаться на получении буржуазных прав и свобод, а должно стремиться к окончательному освобождению Белинский был слабоват для того, чтобы открыть законы общественного развития, он не был велик для основания научного социализма, но он убеждённо знал, что многострадальный русский народ, идя через контрасты капиталистического развития, достигнет полного освобождения от царизма (что и было сделано в 1917 г.) и от капитализма (конца и края буржуазного либерализма, что ныне в России, я пока не вижу). Плеханов: “Что передовые люди 40-х годов не могли сделаться основателями научного социализма, это в достаточной мере объясняется экономической отсталостью России и их неполным знакомством с экономикой Запада. Но что эти люди дошли до сознания неудовлетворительности утопического социализма, это свидетельствует об их выдающейся даровитости”. Всех современников просто поражали даровитость Белинского, а ещё больше – его уникальная работоспособность. И вновь Плеханов: “Кое-кто вообще представил, будто Белинский был только работоспособным литературным ремесленником и не имел философского таланта, и “на него стали посматривать сверху вниз, с некоторым снисходительным одобрением даже такие люди, которые, в смысле способности к философскому мышлению, недостойны были бы развязывать ремень у ног его”. Поняв нестыковку между диалектическим направлением философии Гегеля и “абсолютностью” её выводов, критик решительно заявил: “Я не хочу служить только ареной для прогулок абсолютной идеи по мне и по вселенной, лучше умереть, чем помириться с этой абсолютностью”. Плеханов: “Русский, “подозревавший” такие вещи и ещё в конце тридцатых годов, в самом деле, должен был обладать высокой “философской организацией”. И ещё Плеханов: “Марксизм… новая фаза того самого умственного движения, которому мы обязаны Белинским”. На историко-бытовом материале книги Котошихина критик доказывал, какой большой толчок развитию России дали реформы, начатые Петром Великим сверху, даже в таких бытовых мелочах, как одежда и длинные бороды русских людей. “Да, Пётр начал резко, с насильственных реформ, - не раз спорил Белинский, - но ему некогда было медлить: ибо дело шло уже и не о будущем величии России, а о спасении её в настоящем”. Реформы первого русского императора были дороги ему не только как момент русской истории, но и как действия, направленные далеко вперёд, в будущее империи. - Эти деяния вдохнули душу живую в колоссальное, но поверженное в смертную дремоту тело древней России. Некрасивые порядки и варварские обычаи, бытовавшие на Руси и унижавшие человеческое достоинство, народная нищета и безграмотность, бессилие и забитость при могучем духе и природной смекалке народа, при способности свергнуть 300-летнее иго и возродиться – всё это оскорбляло национально-русские чувства критика, страстно желавшему своему народу и России лучшей доли и более счастливой жизни. Потому-то в своих работах Белинский разумно настаивал на продолжении Петрова дела, за усвоение и перенос на русскую землю позитивных моментов европейской общественной жизни и культуры. При этом критик выделял особо, что все реформы и преобразования Петра и воспитываемый им “европеизм” “нисколько не изменили и не могли изменить нашей народности, но только оживили её духом новой и богатейшей жизни и дали ей необъятную сферу для проявления и деятельности”. Сам Пётр ему представлялся великим человеком, истинным героем русской истории и лучше других выразившим сердце и дух русский. Задав в статье о “Деяниях Петра Великого” вопрос о путях развития России, Виссарион Григорьевич прямо заговорил и о самой сущности прогресса, невозможного без отказа от отживших идей и отрицания отдельных форм жизни, без политической активности членов общества. Русскому народу, - отмечал он, “столь юному, свежему и девственному, столь могучему родовыми, первосущными стихиями своей жизни, - народу, который с небольшим во сто лет своей новой жизни, воззванный к ней творящим глаголом царя-исполина, проявил себя и в великих властителях, и в великих полководцах, и в великих государственных мужах, в великих ученых и в великих поэтах”, нельзя бояться в социальной жизни сомнения и отрицания, “которые суть первый шаг ко всякой истине, исходный пункт всякой мудрости”. И ещё: “Нет, мы унизили бы своё национальное достоинство, если б стали бояться духовной гимнастики, которая во вред только хилым членам одряхлевшего общества, но которая в крепость и силу молодому, полному здоровья и рьяности обществу”. Заявления Белинского в защиту Петрова дела сразу поставили его во враждебные отношения с официальной прессой, с тем же “Москвитянином” и со всеми сторонниками кондовой самобытности и национальной исключительности России, противопоставлявшими “дремлющий Восток” “гниющему Западу”. Ведя спор со славянофилами и сторонниками “официальной народности” о коренных свойствах русского народа, в рекомендованной мне для прочтения Е.А. Грачёвым статье “Россия до Петра Великого”, Белинский писал: “… национальность состоит не в лаптях, не в армяках, не в сарафанах, не в сивухе, не в бородах, не в курных и нечистых избах, не в безграмотности и невежестве, не в лихоимстве в судах, не в лени ума. Это не признаки даже и народности, а скорее наросты на ней”. Он ценил в народе бодрость и смелость, находчивость и молодечество, широту и размах в горе и в радости, сильную тягу к знанию и способность к учению. По его мнению, “Русский народ – один из даровитейших народов в мире”. Истоки же бедственного и скотского состояния, в котором находился русский люд, критик видел вовсе не в его “дурных наклонностях”, как полагали многие современники, а вне всякого сомнения в неблагоприятных исторических условиях – прежде всего татаро-монгольском иге и крепостничестве, - искажавших подлинные черты русского характера. Размышляя о “золотом веке” для России и русского народа, он в отличие от славянофилов видел его признаки не в неподвижной патриархальной старине, а в развитии и совершенствовании социальной жизни. “… Нет, я не отвергаю прошедшего, не отвергаю истории – вижу в них необходимое и разумное развитие идеи; хочу золотого века, но не прежнего, бессознательного, животного золотого века, но приготовленного обществом, законами, браком, словом, всем, что было в своё время необходимо, но что теперь глупо и пошло”. В отличие от славянофилов, боровшихся за национальную изоляцию русского народа, Белинский выступал против замкнутости от других народов в социальной и в литературной жизни. “Только та литература есть истинно народная, которая в то же время есть общечеловеческая; и только та литература есть истинно человеческая, которая в то же время есть и народная”. Не придерживался он и почти всеобщего в то время предубеждения, что русский во фраке или русская в корсете – уже не русские. Даже Надеждин мыслил, что среди образованных людей нельзя искать и признаков народности. Раздумывая о путях и судьбах русского народа, критик думал и об истории человечества, находя в мировом опыте и сравнениях ответы на тревожившие его вопросы о судьбах своей Родины. “Настанет время, когда не будет ни царей, ни подданных, ни бедных, ни богатых, а все люди будут братья, все будут равны перед законом и друг другом и жизнь будет основана на разумных, справедливых началах”. Герцен: “Фанатик, человек экстремы (крайностей), но всегда открытый, сильный, энергичный. Его можно любить или ненавидеть, середины нет. Я истинно его люблю. Тип этой породы людей – Робеспьер. Человек для него ничего, убеждение – всё”. Интерес Белинского к социальным проблемам, к истории и политике нашёл отражение в работе критика. В его статьях, даже искалеченных цензорами, всё равно оставались смелые мысли о будущем устройстве России, о народе, о социальной жизни и литературе. “За неимением у нас места бунтовать на площади Белинский бунтовал в журналах”. (Вяземский). Белинский: “Теперь совершенно убедился я, что нет никакой возможности писать хорошо для журнала. Мне сдаётся, что моя статья недурна, но это - сыромятина, не выделанная, и повторения, и ненужного, лишнего много, и нет последовательности, соответствия между частями, выдержанности в тоне, многое сказано наудачу, необдуманно, многое выражено слабо, тёмно и пр. Дай мне написать в год три статьи, дай каждую обработать, переделать – ручаюсь, что будет стоить прочтения, будет стоить даже перевода на иностранный язык, в доказательство, что и на Руси кое-что разумеют и умеют человечески говорить…” Но времени остановиться у Виссариона Григорьевича не было. Не получив никакого законченного образования, критик всю жизнь занимался самообразованием, без устали пополнял свои знания, читал и для себя, и по служебным обязанностям кипы книг по самым различным отраслям знания – науки и человеческой жизни, ведя диалог с превосходными, учёными людьми своего времени, алчуще ловя все новости и даже сплетни о социальной жизни и философских новациях. Всё другое делал его пытливый разум, своеобразный, дотошный, сильный талантом предвидения, жёсткий в борьбе за истину. Гончаров: “Он не держал на учёной конюшне осёдланного готового коня, с нарядной сбруей, не выезжал в цирк показывать езду высшей школы, а ловил из табуна первую горячую лошадь и мчался куда нужно, перескакивая учёных коней”. Анненков продолжает: “Кто не знает, что моральная подкладка всех мыслей и сочинений Белинского была именно той силой, которая собирала вокруг него пламенных друзей и поклонников. Его фанатическое, так сказать, искание правды и истины в жизни не покидало его… Авторитет его как моралиста никогда не страдал между окружающими от его заблуждений. Необычайная честность всей его природы и способность убеждать других и освобождать их от дурных приростов мысли продолжали действовать на друзей обаятельно и тогда, когда он шёл вразрез с их убеждениями”. В “Мыслях и заметках о русской литературе”, появившихся в “Петербургском сборнике”, Белинский не остановился на границах литературного обзора. Он смело пишет об историческом тупике помещичьего дворянского строя, усомнился в прочности основ имперской государственности. “Реформа Петра Великого не уничтожила, не разрушила стен, отделявших в старом обществе один класс от другого, но она подкопалась под основание этих стен, и если не повалила, то наклонила их на бок, и теперь со дня на день они всё более и более клонятся, обсыпаются и засыпаются собственными своими обломками, собственным своим щебнем и мусором, так что починять их значило бы придавать им тяжесть, которая, по причине подрытого их основания, только ускорила бы их и без того неизбежное падение. И если теперь разделённые этими стенами сословия не могут переходить через них, как через ровную мостовую, зато легко могут перескакивать через них там, где они особенно пообвалились или пострадали от проломов. Всё это прежде делалось медленно и незаметно, теперь делается и быстрее и заметнее, - и близко время, когда Это предвидение будущих общественных перемен Белинский аргументированно обосновывал чёткими экономическими и политическими доводами: “Железные дороги пройдут и под стенами и через стены, туннелями и мостами; усилением промышленности и торговли они переплетут интересы людей всех сословий и классов и заставят их вступить между собою в те живые и тесные отношения, которые невольно сглаживают все резкие и ненужные различия”. И ещё: “В этом деле сближения сословий особое значение принадлежит русской литературе, которая учит людей добру и в любви к которой уже сегодня объединяются люди всех сословий, образуя собой нечто вроде особенного класса образованных людей”. Он не придумал слово “интеллигенция”, это позднее сделал Боборыкин; но о значении русской интеллигенции для будущего страны думал много и коснулся этого вопроса не только в работе, появившейся в названном “Петербургском сборнике”. Осуществлённая Белинским в середине 40-х гг. разработка эстетики натуральной школы – “гоголевского направления” – и её главенство в русской литературе имели беспримерное социально-историческое значение. Он был не только отвлечённым теоретиком, но вдохновителем, идеологом, учителем и организатором авторов натуральной школы. Гончаров: “Беллетристы, изображавшие в повестях и очерках черты крепостного права, были, конечно, этим своим направлением более всего обязаны его горячей – и словесной и печатной – проповеди”. Находясь во главе натуральной школы, Белинский – на деле – был и лидером зарождающейся в те годы передовой разночинной интеллигенции. Потому неслучайно, что даже необязательный ветреник Тургенев называл его центральной фигурой века. “Благо тому, кто, не довольствуясь настоящею действительностью, носил в душе своей идеал лучшего существования, жил и дышал одною мыслию – споспешествовать, по мере данных ему природою средств, осуществлению на земле идеала…” В своё время так писал Белинский. И точно также мы в наши дни с гордостью и уважением пишем о нём. Белинского любили и уважали его друзья и многочисленные почитатели ещё при его жизни, а уж такой посмертной славе мог бы позавидовать каждый покойный автор! “Безо всякой ложной скромности скажу, - писал он жене из Москвы, - что мне часто приходит в голову мысль, что я не стою такого внимания”. Значение Белинского в русской истории, широта и оригинальность его мыслей были поняты и оценены немногими современниками, да и то только в последние годы его безрадостной жизни. Даже те, кто называл его своим учителем, больше признавали его порывистое, подаренное людям и делам сердце и не всегда дооценивали универсальность его ума и оригинальную глубину образа мыслей. Типичный случай. Летом 1846 г. критиком в “Отечественных записках” стал 23-летний Майков. Его все приняли не только как последователя Белинского, но и как человека, который со знанием дела поправит крайности своего коллеги и поднимет критике заданную планку. В том числе и некоторые приятели Белинского очень по-доброму смотрели на новое светило, появившееся в журналистике. Прекраснодушный Тургенев, который и привёл Майкова в редакцию, думал, что сам Белинский в это время “себя уже устранял и указывал на другое лицо, в котором видел своего преемника, - то есть В.Н. Майкова…” Потом – сравнивая этих двух личностей – некоторые историки ставили Майкова выше не только по уму и знаниям, но и по дарованию и по мировосприятию. Скабичевский, к примеру, полагал, что Белинский так и остался на метафизической базе гегельянства; вот Майков был именно им чужд и к тому же придерживался своей оригинальной концепции в стиле “положительного реального мышления”. Всё это по-другому. Белинский ещё в 1842 г. был знаком с трудом Фейербаха “Сущность христианства”. Он “переворотил” критика, в нём он нашёл ответы на несколько интересных актуальных вопросов. В атеизме и материализме Фейербаха Белинский увидел предтечу социализма; с того времени его точка зрения на связь искусства с жизнью своими корнями прочно уходила в учение Фейербаха о действительности. Арсеньев пошёл ещё дальше Скабичевского, заявив, что Белинский немало взял у Майкова. Такой взгляд был повторен не раз и в будущем. Работая в “Отечественных записках”, Майков не упоминая имени своего бывшего коллеги, но, точно имея его в виду, стал писать, что это была критика убеждённая и горячая, но лишённая аналитического начала, недостаточно осмысленная, не подкреплённая убедительными доводами. Майков (умер в 24 года): “Больно должно быть ему видеть в целом обществе такие тощие плоды своего слова… Ещё больнее должно быть ему встречать на каждом шагу безобразные доктрины, развитые из его же мыслей его же поклонниками, и всё потому, что мысли эти оставлены им самим без развития!” И далее: “Белинский и сам должен понимать, что его статьи недоказательны, а метод неперспективен. Нельзя же считать перспективной памфлетическую манеру критики”. С буйным рвением Майков “развивал” те идеи, которые, по его убеждению, Белинский бросил на полпути к их подлинному пониманию. Юный журналист, к примеру, захотел расширить понятие искусства как мышления в образах. Белинский: “Политико-эконом, вооружась статистическими числами, доказывает, действуя на ум своих читателей или слушателей, что положение такого-то класса в обществе много улучшилось или много ухудшилось вследствие таких-то и таких-то причин. Поэт, вооружась живым и ярким изображением действительности, показывает, в верной картине, действуя на фантазию своих читателей, что положение такого-то класса в обществе действительно много улучшилось или ухудшилось от таких-то и таких-то причин. Один доказывает, другой показывает, и оба убеждают, только один логическими доводами, другой – картинами”. Развивая это, с его точки зрения, некачественное пояснение, Майков сделал резюме, иначе не скажешь: “Художественная мысль зарождается в форме любви или негодования и что тайна творчества состоит в способности верно изображать действительность с её симпатической стороны”. Однако сочувственное или – напротив – несочувственное внимание к предмету может быть присуще и учёному, а потому тезис Майкова о сути искусства в отличие от Белинского, показывает не на главную черту художественного творчества, а только на одну из его черт. Ошибочна и идея Майкова о задаче или – как он писал – тайне творчества. Белинский полагал обязанностью литературы и искусства всеобщее, во всех контрастах, изображение жизни. И в этом как теоретик он не нуждался в поправках. Тот же жанр годового обозрения литературы, обретший в “Отечественных записках” новое дыхание благодаря Белинскому, Майков подверг сомнению. Лично мне этот Майков совсем не нравится. Белинский создал целую теорию этого жанра, ежегодно уточняя видение о задачах и цели этих ревю. Понимая своё время как “время сознания”, критик желал от литературных обозрений большей, чем прежде, солидарности и мастерства, “ибо их цель, - писал он ещё в публикации “Русская литература в 1840 году”, - не похвалы людям своего прихода и брань на других прихожан, не лирические излияния чувства, гордящегося мгновенным успехом, но приведение в ясность существенного вопроса, сознание факта”. В другой работе “Русская литература в 1842 году” он углубляет эту трактовку жанра, подчеркнув, что “одно знание фактов… ничто” и “обозревать не значит пересчитывать по пальцам всё, что вышло в продолжение известного времени, но указать на замечательные произведения и определить В статье “Русская литература в 1845 году” он определил как основной вопрос обозрения поиск “духа и направления” в литературе за минувший год. И что получилось? “Но как только дойдёт дело до оценки литературных произведений, тогда – иная история: посылай за стариком Белинским, а без него плохо…” (Из письма к Галахову от 4 января 1848 г.) В оригинальном “Взгляде на русскую литературу 1847 года”, появившемся на страницах “Современника”, Белинский полностью обосновал теоретически жанр годовых литературных ревю, ответив на все укусы Майкова. Отправная точка, красная нить и смысл таких обзоров – по Белинскому, состоят в чётком признании того, что “настоящее есть результат прошедшего и указание на будущее”. Понимая, что большинство умеющих читать и сами могут отделить доброе от плохого, критик предлагал сводить до минимума обзор новинок и вовсе убрать их общий и полный список, ибо задача и цель обзора – “показать преобладающее направление, общий характер литературы в данное время, проследить в её явлениях оживляющую и движущую её мысль. Только таким образом можно если не определить, то хоть намекнуть, насколько истёкший год подвинул вперёд литературу, какой прогресс совершила она в нём”. Белинский выступал за историзм, за реалистическое изображение жизни в литературе и искусстве. Майков же – за идеалы утопического социализма. Признавая и высоко оценивая разные типы художественности (Герцена и Гончарова), Белинский в любом произведении старался дойти до главного – до идеи, до социального и нравственного пафоса автора. Майков же обращал внимание на художественность, на индивидуальность героев. Комментируя спустя годы причины “раздражительного торопливо-“критического”” отношения Майкова к Белинскому, умница Плеханов признал, что эти причины, бесспорно, лежали глубже его возмущения будто бы диктаторским характером Белинского. Плеханов: “Это было бы слишком плохо. Дело объясняется иным, более выгодным для В.Майкова, образом. Он плохо понял Белинского просто потому, что у него были совсем другие привычки мысли”. Белинский: “Зря я так разгорячился. Сердиться было не на что”. И ещё: “Можно судить обо всём, но ничего нельзя мерить на аршин своего времени: иначе род человеческий начнется только с нас, а его истории – как не бывало! Можно говорить обо всём, об ином даже с увлечением и жаром, но ни на что в прошедшем сердиться не следует, помня, что если многое было не так, как бы ему следовало быть, так на том же самом основании, на котором многое в настоящее время бывает не так, как бы следовало быть. Гордиться прогрессом времени не всегда значит хвалиться собственными заслугами, и быть дальше своих предшественников не всегда значит быть выше, лучше и достойнее их”. Собственно о чём же был главный вопрос разногласий в диалоге Белинский – Майков? Это был спор о народности и национальности, который уже был в истории русской общественной мысли. Славянофилы думали, что человеческая личность бессильна и несостоятельна перед лицом истории, опыты других народов – ненужными и вредными, а основы будущего прогрессивного движения России искали в русской старине. Западники же были приверженцами “личностного” начала в историческом развитии и с уважением смотрели на европейское общество как на пример для подражания. На этом безусловно стояло большинство друзей Белинского. Не присоединяясь в споре между западниками и славянофилами ни к одной из сторон, Майков поддержал Белинского в его критике “квасных патриотов”. “Восстановить русскую старину – значит восстановить политическую немощь, экономическую рутину и нравственное небытие”, - писал он. Валериан Майков полагал, что постоянное сохранение национального своеобразия свидетельствует как раз о консерватизме народа и не даёт ему приблизиться к гуманному идеалу. Из этого следовало, что якобы прогресс каждого народа зависит прежде всего, от преодоления национальных особенностей. Майков: “Все подлинные таланты стоят вне своей национальности. Гений – всегда носитель чистоты высшего – общечеловеческого типа”. Такую точку зрения он называл “разумным космополитизмом”. Белинский: “Это не разумный, это – фантастический космополитизм”. В своём “Взгляде на русскую литературу 1846 года” критик рассмотрел идею национального. “Что в народе бессознательно живёт как возможность, то в гении является как осуществление, как действительность. Народ относится к своим великим людям как почва к растениям, которые производит она. Тут единство, а не разделение, не двойственность… для великого поэта нет большей чести, как быть в высшей степени национальным, потому что иначе он и не может быть великим”. Так обстоит дело, полагал он, даже в случаях заимствований и подражаний – они тоже совершаются в каждом народе на свой национальный лад. Народ, способный лишь слепо заимствовать, но не способный перерабатывать эти заимствования согласно потребностям и традициям собственной национальности, идёт к политической гибели. Нечто подобное попугаям и обезьянам видно ныне в российской земле. Ненужные заимствования из английского языка (“о,кей” и “гуд бай” уже языковая норма), российская эстрада как третьесортный вариант американского шоу-бизнеса, дебильная реклама без остановки – всё это лишь современные косвенные признаки вырождения русской нации. “Разве виноват мужик в том, что он не учён и не образован. Конечно, хорошо быть образованным человеком. Но зачем же чваниться этой образованностью перед мужиком? Почём знать, может быть при тех же средствах к образованию он пошёл бы гораздо дальше многих образованных людей из высшего круга?” - Ты пиши так, - обращались ко мне в редакции районной газеты, - чтобы доярке Марии Ивановне было понятно. Нынешние мастера пера, машинки и компьютера так издеваются над русским языком, что не только мне бывает что-то непонятно, но и даже моему учёному другу-адвокату Юрию Васильевичу Ильину. Так было при Белинском, в наше время стало ещё хуже. Что же делать? “… Настало для России время развиваться самобытно, из самой себя… То, что для нас, русских, ещё важные вопросы, давно уже решено в Европе, давно уже составляет там простые истины жизни, в которых никто не сомневается, о которых никто не спорит, в которых все согласны. (…) Но это нисколько не должно отнимать у нас смелости и охоты заниматься решением таких вопросов, потому что, пока не решим их сами собою и для самих себя, нам не будет никакой пользы в том, что они решены в Европе. Перенесённые на почву нашей жизни, эти вопросы те же, да не те и требуют другого решения”. Белинский раз и навсегда порвал с либеральными традициями своего окружения, с некоторыми западническими итогами, но в отношении к петровским реформам – возвращаюсь к написанному – он остался на своих позициях. И потому, когда московские приятели упрекали его в симпатии к славянофилам, он писал Кавелину: “Это не совсем основательно; но только и в этом отношении я с Вами едва ли расхожусь. Как и Вы, я люблю русского человека и верю великой будущности России. Но, как и Вы, я ничего не строю на основании этой любви и этой веры, не употребляю их как неопровержимые доказательства. (…) Пётр Великий имел бы больше, чем кто-нибудь, право презирать Россию, но он – Не презирал страны родной: Он знал её предназначенье. На этом и основывалась возможность успеха его реформы. Для меня Пётр – моя философия, моя религия, моё откровение во всём, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-нибудь делать, быть чем-нибудь полезными”. Не устаю цитировать одну фразу из этого отрывка: “… я люблю русского человека и верю великой будущности России”. Именно эти слова – “Верю великой будущности России” – написаны на памятнике Виссариону Григорьевичу в городе Белинском. В этом – весь критик. Вполне вероятно, что западничество и славянофильство Белинский уже воспринимал как вехи, уже преодолённые русской общественной мыслью. Он всё больше уходил в “Современник”, в его направленность, отдаляясь от “Отечественных записок”, пропитанных западным либерализмом. Критик решительно шёл на трудный, но весьма важный спор, хотя и мыслил, что может остаться в одиночестве в толпе. Некрасов, поэма “В.Г. Белинский”: “Над ним уж тучи собирались, Враги шумели, ополчались. Но дикий вопль клеветника Не помешал ему пока… В нём силы пуще разгорались, И между тем как перед ним Его соратники редели, Смирялись, пятились, немели, Он шёл один неколебим!” Однако не в революции на буржуазный манер, не в утопическом социализме видел критик будущее России. Проживи он подольше, можно было ему увидеть печальные итоги революции 1848 г., усиление николаевской реакции в конце 40-х – начале 50-х гг. ХIХ века. Не исключено, что его мировосприятие изменилось бы ещё не один раз. И в какую сторону изменился бы менталитет критика – одному Богу известно! Понятно, что смерть к нему пришла всё-таки внезапно, все его друзья надеялись на выздоровление. Ясно, что – чтобы ни говорили – знаменитое “Письмо к Гоголю”, о котором вы уже прочли, всё-таки факт частной переписки двух великих людей, которое, на мой взгляд, всё же не может претендовать на роль “политического завещания”, ибо когда Белинский писал его – умирать вскорости он вовсе не собирался. Тем не менее, очевидно, что умер критик, неся на устах речь к русскому народу и надеясь не на народное восстание, а на реформы. О буржуазии вы тоже прочли, повторять не стану. Знакомясь со множеством книг, написанных о Белинском – а мне их встретилось около сотни, заметно видишь, что в зависимости от года или времени их создания – ясно видны разные тенденциозные подходы к его короткой, но яркой жизни, пронёсшейся на небосклоне русской литературной жизни первой половины ХIХ века светлой кометой и блестящим болидом. В одном из писем Белинского к Бакунину мне встретились изумительные строки: “Что такое Россия? С одной стороны, богатырь, которому море по колено, а с другой – пьяный мужик, который валяется в луже”. Критик часто бывал в усадьбе Премухино, принадлежавшей Бакуниным (ныне это Торжокский район Тверской обл.) В советское время, да и сейчас, вероятно, тоже модно было путешествовать “по пушкинским местам”, дорогами Лермонтова, Радищева… По белинским местам паломников было значительно меньше. Теперь я вас приглашаю в поездку в современное Премухино. Усадьба располагалась на высоком берегу реки Осуги. Полагают, что своё название она – усадьба – получила из-за того, что была построена на ровном месте и прямо, как по линейке, вытянуто примерно на километр с юга на север. В начале 1790-х гг. здесь поселился А.М. Бакунин, дипломат в отставке, будущий отец будущего анархиста Михаила. Вот как воспевал виды своей усадьбы бывший политик: “Красуйся, тихая Осуга, Душа премухинских полей И неизменная подруга, Кормилица моих детей!” Деревянный одноэтажный главный дом был обращён фасадом именно к реке. Когда-то к нему примыкали с двух сторон 2 двухэтажных флигеля. Ныне остался только один левый. В парке, на речном берегу, был грот, сделанный из валунов. По легенде, грот и усадебный дом были связаны подземным ходом. На кладбище на окраине парка похоронены многие из Бакуниных. Могилы других членов этого семейства можно увидеть около церкви. К сожалению, в 1918 г. усадьба была разграблена и подожжена. В её чудом оставшихся зданиях находилась школа. С 1969 г. Премухино получило статус историко-природного заповедника. Любители словесности того времени желали, чтобы усадьба была возрождена и превратилась бы тоже в одно из “культурных гнёзд” (термин заимствован из “Пензенской энциклопедии”). Тем более что рядом с ней неплохо живут объекты “Пушкинского кольца Верхней Волги”. Но – увы – всё произошло не так, как хотели бы мы, почитатели таланта Белинского (в том числе). С конца 70-х гг. ХХ в. начался стремительный уход Премухина в небытие. В 1979 г. погиб “дуб декабристов”, за ним наступило время гибели оригинального парка. Лет 15 назад исчезли последние усадебные строения, в 1994 г. развалились и остатки флигеля. Несмотря на все эти невесёлые моменты, статус историко-природного заповедника Премухина ещё никто не отменял. И, конечно, как контрастный пример – чембарский музей критика, где лично мне всё нравится, даже памятник “Журавушка”, перенесённый сюда с бывшей турбазы. Не знаю, что вы испытали, прочитав уже написанные страницы. Мне не хотелось бы убить в читателе ни одного благородного верования, чтобы вы не испытали ни горечи, ни разочарования, познакомившись с нравственной личностью Белинского. Изучая его, освежаешь душу и укрепляешь веру – веру в человека и его достоинство. Протопопов, автор одного из жизнеописаний критика: “Безгрешен только Бог, но и между людьми есть праведники, без которых земля не стояла бы, и Белинский был одним из них – это мы заявляем с первого же шага и без малейших сомнений. Не литературные симпатии, не благодарные и почтительные чувства ученика к учителю одушевляют нас, - этого было бы мало, - а именно гордость и радость за человеческую породу, которая в лучших своих образцах представляется нам почти на высоте идеала”. Бывает, что нам – как Гамлету, принцу Датскому – бывает иногда действительно “страшно за человека”, тем должны быть дороже нам те редкие моменты, когда за человека радостно, утешительно и благостно. Биография Виссариона Григорьевича до краёв наполнена увлечениями, ошибками, заблуждениями, иной раз даже падениями, но ведь о людях такого склада и говорится, что им многое простится, потому как они возлюбили много. Не от равнодушия к истине, а, напротив, от весьма страстной и нетерпеливой жажды её происходили эти ошибки. Ни страдать, ни думать наполовину критик не умел и не мог. Его ум был слишком силён и деятелен для того, чтобы ограничиться пассивным восприятием мыслей, казавшихся ему правдивыми, без попытки самостоятельно развить и расширить эти идеи, а чувство очень искренно и пламенно, чтобы убояться каких бы то ни было логических итогов. По дивному слогу Некрасова, “упорствуя, волнуясь и спеша”, он шёл только вперёд, и именно потому один неправильный шаг в сторону от прямого пути заводил его в глухие уголки, куда за ним никто не брался следовать. С проклятием своему ложному “невежеству”, с ожесточением против самого себя этот “великий самоучка” возвращался из этих уголков идей, вновь и вновь принимался за свой труд подвижника и закончил свои дни не тоской, не унынием, не отчаянием, не падением, а речью к русскому народу, а тем, что овладел желанным талисманом, - И с дерева неведомого плод, Беспечные, беспечно мы вкушаем. Протопопов: “Такие искания не напрасны, такие заблуждения не суть заблуждения в собственном смысле этого слова, они – те искупительные жертвоприношения, которых, по слову поэта, просит судьба, потому что “даром ничто не даётся”. “Что есть истина?” Мы знаем величайший ответ, последовавший на этот несерьёзный вопрос. Известно, что не в непонятной формуле выражается истина, а в живой человеческой личности, в её тяге к добру, в её любви к людям, в её готовности грехи нашего незнания, нашей тупости и нашего равнодушия искупить ценою собственного страдания. Исчезают эпохи и поколения, меняются задачи, лозунги и флаги, рушатся отжившие идеалы и строятся новые – но в этой смене относительных понятий и временных задач есть нечто абсолютное и вечное. Отходят в мир иной люди, но Как жизнь состоит из процесса жизни, так правда состоит из процесса её поисков. Тот, кто двигает людей вперед на совместную деятельность, кто своим образцом, своей жизнью, своими мыслями заставляет в нас работать ум и чувства – тот и будет заслуженным тружеником истины, даже если бы бегущая вперёд жизнь давно оставила далеко позади когда-то живые и широкие рамки и дороги его идей его закономерностей, творчества некоторых писателей на фоне развития всей литературы, определение места эстетики и критики в истории литературы и самого типа историко-литературного исследования – всё это проблемы, которые продолжают оставаться актуальными в наши дни и для своего разрешения потребуют многих совместных усилий российских литературоведов. Многие из означенных проблем уже вставали перед Белинским, а опыт решения им этих вопросов или подход к их решению, несомненно, поучителен и для нас. своеобразного переключения её мыслей в тезисы, и это же будет случаем конкретной дружбы литературы с критикой. боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши, что наша литература приобретет сильное и самобытное дарование”. . Но народ не осуждал победителя, ведь условия были одинаковы для обоих, бой был жестоким, но честным. История наша сохранила имена многих могучих кулачных бойцов. русской литературы за несколько десятков лет. и в прозе. народа. всё это очень скоро и начисто сделается”. их значение и цену”. Для этого – по его мнению – критик должен сначала определить характер и значение всей литературы последнего периода в целом. живёт человечество. Коснеют и умирают идеи, но светит вечным огнём истина. Изменяются идеалы, но не пропадает тяга к идеальному. . С этого мнения личность и дела Белинского, со всеми их отклонениями, увлечениями и изломами, находится вне всякого упрёка. Да только этого недостаточно. 155 лет минуло со времени кончины незабвенного автора, мастера слова и писателя, но главная тема и ведущий тезис его деятельности до наших дней сохраняют актуальность повестки дня. Белинский: “Никто, кроме людей ограниченных и духовно малолетних, не обязывает поэта воспевать непременно гимны добродетели и карать сатирою порок; но каждый умный человек вправе требовать, чтобы поэзия поэта или давала ему ответы на вопросы времени, или, по крайней мере, исполнена была скорбью этих тяжёлых, неразрешимых вопросов. Кто поёт про себя и для себя, презирая толпу, тот рискует быть единственным читателем своих произведений”. Прямо-таки аксиома для литературоведов. Этот главный постулат критики писателя выражен так категорически и сформулирован так чётко, что никак не допускает любых неверных комментариев. Повторюсь, что вся дальнейшая работа последователей критика, имена которых уже не раз мною назывались, была не чем иным, как комментарием этого принципа, в применении, бесспорно, к актуальным литературным событиям. Бесспорно, что предназначение этого постулата вовсе не только эстетическое и даже не отдельно словесное; вот какое – весьма и конкретно социальное: приглашать поэзию не бежать от “вопросов времени” – значит, по сути, призывать к этому всё само общество, а это – в свой черёд – означает развивать в нём тот дух общественности, без которого нет ни прогресса, Так что Белинский – не мёртвый человек с отжившими свой век идеями, а даже в ХХI в. - передовой человек. Биография его столь же небогата внешними событиями, сколь наполнена богатым внутренним содержанием. Протопопов: “Руссо сказал про себя, что он явится на Страшный суд, держа в руках свои “Исповеди”. Белинский может явиться на тот же суд, не выбирая лучших произведений, ни от чего не отрекаясь, ничего не скрывая и не утаивая. Он писал, как думал, и жил, как писал. В этой полнейшей искренности не только его оправдание, но и его нравственная заслуга, помимо его умственных подвигов. Как писатель – он учил нас мыслить; как человек – он учил любить мысль и доверять ей. Белинский был натурой альтруистической – вот краткое резюме всей совокупности его нравственных качеств”. Начиная с “Дмитрия Калинина”, можно проследить, что к практической, обывательской жизни драматург не был готов и не был пригоден вовсе. Не может быть и сомнений, что если трагедия Белинского не была поводом к изгнанию, то, видимо, явилась его самой весомой причиной. Неизвестно, бытовал ли в те годы термин “неблагонадежность”, но бесспорно, это было как понятие, и вот за эту-то неблагонадёжность, выданную за “неспособность”, наш писатель и был исключён из университета. Вообще-то говоря, Виссарион Григорьевич и в самом деле был “неспособен” к самой главной науке – науке жизни при николаевском режиме, в гоголевски-чичиковском значении слова “жизнь”. В программу высшего образования наука жизни не входила, но однако стояла на первом плане. Побольше компромисса, побольше корректности, побольше, цитируя Салтыкова-Щедрина, “теплоты чувств” со стороны казённокоштного студента – и всё бы случилось лучше донельзя. Сын штаб-лекаря мог сочинять пьесы для театра с какими угодно направлениями мысли, но пугать и оглушать ими старичков Цветаевых, пугавшихся не только каких-либо новых мыслей, но и новых учебников и методичен – это, бесспорно, попахивает сервантесовским неразумным донкихотством. А в том-то и трагедия самих гордых идальго, что они не могут, даже если бы и хотели, хоть на 5 минут и хоть малость побыть персонажем “Не ко двору” Белинский был в своём маленьком уютном уездном городке; “не ко двору” и в Пензенской гимназии с её “погребением кота мышами”. “Не ко двору” и в первопрестольном университете, и не ко двору и в русской жизни вообще, как показало отношение к нему со стороны царского двора. Его истинный пьедестал был в храме идеала, у трона богини Истины. А потому он бывал странен, некрасив и смешон, покидая его, возвращаясь оттуда, в своём молитвенном, благоговейно-страстном настроении, на наш житейско-суетливый бурный рынок. Так что несочетаемы были все свойства нашей действительности и его нравственно-чувственной натуры. Упоминавшийся уже мною человек совсем чуждый Белинскому в житейском смысле, но близкий к нему по некоторым нравственным качествам, - князь Одоевский отозвался о критике так: “У нас Белинскому учиться было негде, - рутинизм наших университетов не мог удовлетворить его логического в высшей степени ума; пошлость большей части наших профессоров порождала в нём лишь презрение; нелепые преследования – неизвестно за что – развили в нём желчь, которая примешалась в его своебытное философское развитие и доводила его бесстрашную силлогистику до самых крайних пределов”. “Неизвестно за что” – это мысль такого же чудака “не от мира сего”. Как раз наоборот, весьма понятно и очень ясно ЗА ЧТО: за “неприспособленность”, за несоответствие условиям и природе жизни. Быть гонимым и изгоняемым – а в будущем – боготворимым – это удел очень многих русских белинских. Что же касается “неистового”, то пессимизм отчаяния, посетивший было его – “я совершенно опустился: всё равно – вот девиз мой” – прошёл очень быстро, и он, спустя ровно через год после университета, “Я нигде и никогда не пропаду, несмотря на все гонения жестокой судьбы: чистая совесть, уверенность в незаслуженности несчастий, несколько ума, порядочный запас опытности, а более всего некоторая твёрдость в характере – не дадут мне погибнуть. Не только не жалуюсь на мои несчастия, но ещё радуюсь им: собственным опытом узнал я, что школа несчастия есть самая лучшая школа. Будущее не страшит меня. Перебираю мысленно всю жизнь мою, и, хотя с каким-то горестным чувством, вижу, что я ничего не Белинский, как и всякий человек на его месте, не сдался, не сломался, не сложил оружия. Для критика, который по своей природе был не бесстрастным исследователем, а пламенным борцом, - эти вопросы жизни имели особо важное значение. От него убегал противник, с которым он должен был сражаться и который ему был нужен как предмет для атак и разоблачений – излюбленного метода его пропаганды. Эти проблемы заполнили собой всю интеллектуальную жизнь критика. И он решил их в течение своей литературной деятельности. В мировосприятии критика этот процесс решений происходил в таком виде: сначала – личная мораль и этический закон в смысле главного суда человеческих отношений и действий; потом – отрицание всякой морали как закономерный итог почтения перед действительностью и её логикой; и в конце – возврат к морали в понимании идеала социальной справедливости, с исходящим отсюда долгом изменять жизнь в рамках этого идеала. Изучая Белинского снова и снова, начинаешь видеть не одну личность, а сразу трёх. Это Виссарион 20-х гг. – оторванный от жизни благородный вестник общечеловеческой морали; это “неистовый” 30-х гг. – апологет не только необходимости, но и разумности всего существующего, а – значит, и того, что идёт против любой морали, раб и сторонник факта, заступник любых несправедливостей, если они существуют в жизни. Это и Виссарион Григорьевич 40-х гг. – интеллектуально и этически сложившийся сильный титан мысли, с правильным оружием в руках, бесстрастно и справедливо отделяющий правду от лжи, добро от зла; личность, дающая свою руку помощи и поддержку лишь тому, что не только необходимо, но и этически справедливо и разумно. С обычной же, внешней стороны, жизнь Белинского, как вы уже читали в начале, была обыденным беспросветным существованием русского литератора, у которого рука об руку рядом идут вопросы философии, искусства, идеалов с вопросами о зарплате, содержании семьи, о безработице, о куске хлеба. О личности Белинского всё сказали задолго до меня, равно как и об его идеях. Пыпин: “Для нынешних читателей кажется иногда странной, почти невразумительной та тягостная внутренняя борьба, которую мы старались нарисовать и ценою которой Белинский приходил к своим последним выводам. Дело было, по-видимому, просто, и Белинский, казалось, был очень наивен, когда увлекался так далеко в сторону от идей, принятых им впоследствии”. Панаев: “Сколько молодости, свежести сил, усилий ума потрачено на разрешение вопросов, которые теперь, через 20 с лишком лет, кажутся смешными”. Таким образом, поколению, для которого писал Панаев, вопросы, волновавшие критика, были “смешными”. Читателю, для которого писал Пыпин, Белинский должен был казаться “очень наивным”. Бедный забытый Белинский – смешной, наивный, архаичный, отсталый, устаревший! Зачем Карпенко, Тихонова и Нефедов тревожат его память? Если для читателей ещё ХIХ в. он был смешным и наивным, то каким он должен казаться теперь и какой термин применят к нему в ХХI в.? Пусть каждый считает как хочет. Со своей стороны, без лишнего политеса, надо сказать, что нынешним читателям и писателям нужно очень подниматься на цыпочки и высоко при этом поднимать голову, чтобы только заглянуть Белинскому в лицо, а уж никак не встать вровень с ним. Не о талантах критика и не о его нравственной личности идёт речь – эти качества неподвластны времени; речь идёт именно о его будто бы архаичных идеях. Специальность Белинского – литературная критика. О ней вы уже читали ранее. Прочтите ещё раз. Общественные идеи Белинского устарели? Хочется пожелать нынешним передовым нашим людям с такой же полнотой и с такой же ясностью дать себе понять, к примеру, идею личности, как это отчётливо видно у нашего критика. Белинский отжил своё? Как бы тогда обновились и очистились наши убеждения, если бы все русские твёрдо усвоили идею критика, что народность, живущая без человечности, тем самым подписывает себе этический приговор. Куда и зачем наше общество уйдёт с годами и по правильному ли пути – мне пока неясно, но пока Белинский – не только историческая личность, исторический факт, но и человек – наш современник, но и факт жизни. История же интеллектуального становления и нравственных переломов Белинского – не только история личности и даже не история поколения, а выражение общерусского исторического процесса, с его акциями и реакциями, с его “из-мами”, переходными точками и промежутками апатии, белыми и красными. Да уж, слишком сладостный, приторный портрет критика вышел. Как бы мне его совсем не утопить в бочке мёда, как бы мне совсем не испортить кашу маслом! Словом, Белинский – это сказка, разбавленная песней. Но не всё так примитивно-просто. Айхенвальд: “Белинский ненадёжен. У него – шаткий ум и перебои колеблющегося вкуса. Одна страница в его книге не отвечает за другую. Никогда на его оценку, на его суждение положиться нельзя, потому что в следующем году его жизни или ещё раньше вы услышите от него совсем другое, нередко – противоположное. У него не миросозерцание, а миросозерцания. Живой калейдоскоп, он менял их искренне, но оттого не легче было его читателям; и в высокой мере как раз Белинский повинен в том, что русская культурная традиция не имеет прочности, что бродит и путается она по самым различным дорогам”. (1913 г.) Его легкомысленные идеи метались из стороны в сторону; проповедник идей разбивал идеи; тем, что часто и без заметных угрызений совести от них отказывался. Лишь в переписке с друзьями “неистовый” горевал иной раз о своей непостоянности, о своих “прыжках”, но перед публикой, в журналах он даже иной раз критиковал тех, кто никогда и всю жизнь не менял своих авторитетов. Искомую динамичность идей, вечный прогресс, неустанную работу он путал с изменчивостью и поверхностностью главных постулатов. И именно потому в разнородном его литературном наследстве мы можем найти всё, что нам хочется, и всё, что нам не хочется. Разум несамостоятельный, нервически организованный, весьма открытый для разных теорий, пассивный субъект влияния, критик впитывал знания, накопленные другими, и ему нечего было своим воспитателям противопоставить. У него не было своего накопленного опыта. Ранимый и доверчивый, он имел в голове не мысли-хозяйки, а мысли-подружки. Личность без особенного духовного багажа, вечный А перед этим, в конце 30-х гг. молодой Виссарион, без раздумий, стал апологетом национальной идеи – “православие, самодержавие и народность” и читал оды “царю-отцу”, “чадолюбивым монархам”, “русскому мудрому правительству”, “знаменитым сановникам, сподвижникам царя на трудном поприще народоуправления”, “благородному дворянству”… Далее эти восхваления “просвещённому и благодетельному” правлению Николая I звучат ещё громче. По мнению раннего Белинского, русскому народу не надобна конституция, а необходима “нянька, в груди которой билось бы сердце, полное любви к своему питомцу, а в руке которой была бы лоза, готовая наказывать за шалости”. В России “всё идёт к лучшему”. Главное здесь – “установление общественного мнения… и, может быть, ещё более того самодержавная власть”. Она “даёт нам полную свободу думать и мыслить, но ограничивает свободу громко говорить и вмешиваться в её дела”. Так что Белинский поддерживал общепринятые официальные правила и уложения. Критику не надо было добиваться философского примирения с действительностью, ибо с последней он сильно-то и не ругался. Айхенвальд: “Умственно неуживчивый, он зато в общественном отношении был скорее консервативен. Вопреки молодости, нарушая её психологические нравы, он не с протеста, не с отрицания начал, а с политических утверждений. Он их и продолжил; и лишь с известными оговорками можно признать, что не ими он кончил”. В одном из писаний критик на полном серьёзе говорит о том, что “горе тому отцу, который не высечет больно своего недоучившегося сына за его первые стихи, а всего пуще за его первую повесть.” “Хороших розог”, по мнению нашего чембарца, заслуживают Жорж Санд, Бальзак, Дюма, Гюго. Мимоходом, в стиле аристократа духа, пишет Белинский о людях с бородою, о крестьянах, о простолюдинах – об этом обществе, “для которого существует Марьина роща”; он также вышучивает украинскую, малороссийскую словесность, он недооценивает славянских братьев русского народа. Здесь тоже не надо перегибать палку в другую сторону. Показательно здесь то, что если в своих социальных взглядах Белинский тем не менее, пережил развитие вперёд, если в данной области он эволюционировал и на излёте своей жизни отрёкся от многих химер и сумел объективно отнестись к русской общественной жизни, то по части философии, как именно философ, он, к сожалению, шёл по лестнице вниз. Здесь, идя вперёд, он шёл назад. Как философ и революционный демократ он был состоятельным сначала, а бедным потом. Показательна, к примеру, чудесная работа-отзыв на сочинение Дроздова “Опыт системы нравственной философии”. Критик понимал тогда всю ценность умозрительной философии и все недостатки эмпиризма; он принимал тогда автономную натуру искусства, его бескорыстное предназначение. Он вдохновлялся провозглашением истины, говоря “поэзия не имеет цели вне себя”. Критик написал тогда много точных и непревзойдённых мыслей о сути эстетики, первенстве формы, творческой составляющей критики, о том, что морализаторство мешает искусству, о том, что рассказ или повесть нравственны сами по себе, о том, что надо отличать литератора от человека в любом сочинителе, не следует проникать горящими глазами на его творческую кухню и в его житейскую биографию. Белинский запрещал требовать от авторов откликов на социальные проблемы, на тревоги исторического момента; он понимал, как это всё равно для искусства. Ещё в 1840 г., в отзыве о Менцеле, критик по направлению к искусству стоял на верном пути, показал глубокое знание эстетики, что “искусство не должно служить обществу иначе, как, служа самому себе; пусть каждое идёт своею дорогой, не мешая, друг другу”. Однако в конце того же года эту же статью её же автор назвал “гадкой” и с её величайшего эстетического пьедестала опустился много ниже. Белинский решительно стал вульгарным утилитаристом, но опять недолго. Ведь решительность его всегда была краткосрочной, как аккредитив в банке, и в этот случай тоже у него осталось что-то из прошлого, сверкали искорки прежнего эстетизма и оставленной правды; но, в общем, и важном критик искусства подчинил искусство действительности и её общественным нуждам, лишил напрочь его свободы выбора, отвёл ему подчинённую и служебную, незначительную роль. Белинский: “Наш век враждебен чистому искусству, и чистое искусство невозможно в нём… теперь искусство не господин, а раб: оно служит посторонним для него целям”. (О “Тарантасе”, 1845 г.) Главная же идея Белинского на склоне дней – это подчинение искусства. Критик перестал быть философом. Не помогли ему Шеллинг, Гегель и Фейербах с Марксом. Интеллектуальная остановка в развитии критика, даже “падение Белинского” (Айхенвальд) произошли потому, что в знаменитом писателе не было цельной состоявшейся собственной личности, хотя на фоне его окружения он – это не только Личность, но и Титан мысли. Неустойчивый интеллектуал и умница, он быстро вспыхивал и также быстро угасал. Уже упоминавшиеся имена Надеждина, Полевого, Станкевича, Бакунина, Некрасова, Панаева, Боткина, Герцена – все они так или иначе влияли на Белинского, сообщали ему оригинальные идеи, информацию и даже отдельные фразы. Он заимствовал у них много больше, чем мог бы. Тот же Пыпин свидетельствует, что строки о романтизме создал для него Боткин, что для размышлений о поэзии свои рукописи дал ему Катков. Да и у других современников критик взял весьма многое главное, что ему недоставало. Всё оригинальное и славное подчас наш критик заимствовал у других или же с ними и делился; своими неточностями и неправильностями он обязан самому себе. Из каждой вновь вышедшей из печати книги, литературной новинки, он делал событие. После чтения его работ уже невозможно было не ценить и не знать литературу, невозможно было, не прочитав, бросать в сторону последний номер журнала. Сквозь друзей и книги шёл Белинский по пути к правде, звал за собой других, был часто неверным гидом и сам не знал дороги, блудил, шёл, опять терял верный путь. Погодин: “Но всё-таки он принадлежал к нашей братии, он знал грамоте, развёртывал с участием всякую новую русскую книжку и особенно всякий новый нумер журнала, читал, писал, желал по-своему добра, любил просвещение, сколько понимал его, был беден”. Так что с лёгким сердцем забудем о недостатках критика, а будем помнить обо всём славном, что с его лёгкой руки вошло и в нашу жизнь, и в жизнь литературы. Айхенвальд: “И хотя действительный Белинский – совсем не то, что легендарный, но плодотворна и дорога была самая легенда его, миф о Белинском, его стилизованное и идеализованное лицо. И нелегко всё-таки отворачиваться и от того реального человека, который хотя бы и в мираже легенды и недоразумения мог оставить после себя такой прекрасный след и сумел завещать своему имени такой лучистый ореол. Но как раз высокому преданию о страстной душе, которая, упорствуя, волнуясь и спеша, честно шла к своей великой цели, - этому благочестивому сказанию о Белинском соответствует, чтобы и другие честно сказали о нём свою правду. И если бы предложенная характеристика его была всё-таки ошибочна, если он всё же – тот, каким его желанный облик некогда рисовался воображению, то он первый признал бы, что, пусть молодому сердцу был друг Белинский, - большим и вечным другом должна быть истина”. Но есть и другое мнение. Блок: “Чтобы изобразить человека, надо полюбить его – узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, что временами больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова – особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь “осмеяли”… Отсюда – начало порчи русского сознания – языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве, вплоть до мелочи – полного убийства вкуса”. Белинский часто не видел тесных границ своего знания, не до конца понимал глубины и сложности всех тех вопросов, на которые отвечал с лёгкой душой и поверхностными сведениями – был изначально поверхностен. Неоднократно в своих слабостях и недостатках упрекал Виссарион Григорьевич не скупился на слова. И их количество не всегда равно качеству и количеству мыслей, описываемых этими словами. Краткость, которая сестра таланта, - ему неприсуща. Часто его введение бывает длиннее основной главы, ведь он сам пишет иногда – “заговорился, записался, придрался к случаю”. Часто, будучи столичным литератором, даже модным автором, он не скрывал своего провинциально-пензенского образа мыслей. По Айхенвальду, “его городские ворота больше, чем самый город”. Не будем мерить критика критериями нашего времени – это не всегда правильно. Вполне может быть и надо было подробно пересказывать содержание книги – там, где это не надо делать, и часто порой не той книги, о какой пишет. Видимо, надо было много цитировать и ссылаться на мнение других. Хотя его постоянные уходы в сторону от темы и не всегда увлекают своей простотой, а его мораль понятна и ребёнку – не будем забывать, что всё это он писал для своих современников, некоторые из которых и книги-то лишней не могли купить; а так хотя бы из рецензий Белинского кто-то в провинции был в курсе литературного процесса. Когда бы появилась книга “Афоризмы Белинского”, тогда появился бы ещё один подарок ценителям его таланта. Порой у него вспыхивают идеи и слова, которые надо только выучить наизусть и запомнить. Ломоносов был “на рубеже природы”, “вельможа вселенной”, “ничто хорошее не может быть анахронизмом”, “кто бывает всем, тот редко бывает чем-нибудь”, “здравый смысл старше всех столетий”, “реакция никогда не бывает умеренной”, “кто не идёт вперёд, тот идёт назад, стоячего положения нет”, “литературу не создают: она создаётся”, “великие художники никогда не доделывают своих произведений, если не могут их досоздавать”. Однако спокойно-величавые и краткие идеи не присущи Белинскому, т.к. не всегда он был величавым и спокойным, и не всегда его беспокойство было оправданным. Он вообще жил под властью эмоций, часто шумел по пустякам, а особенно в его молодых работах сквозит дурной тон, манера и многословие шута горохового, плоские шутки и вульгарное вышучивание. С пустым сочинением он был на одном уровне, в один рост с Увы, и так тоже было. ни подлинной интеллектуальной жизни. Эстетика как метафизика искусства была для нашего чембарца-интеллектуала не самодовлеющей целью, а довольно хорошим, при отсутствии лучшего, средством. “Горя от ума” – Молчалиным. Они “не способны” на это, как не способны кушать стекло и ходить спиной вперёд. писал в Чембар: сделал хорошего, замечательного, зато не могу упрекнуть себя ни в какой низости, ни в какой подлости, ни в каком поступке, клонящемся ко вреду ближнего…” “ недоучившийся студент”, Белинский так и не успел стать по-настоящему взрослым обывателем. Согласно его характеру, ему надо было только учиться и накапливать знания, а он ведь сам учил и распространял знания по всей Руси. Из этого и состояло нелёгкое недопонимание его творчества. Белинский страстно учился на людях, прямо в классе у своих воспитанников, имея в виду, что его класс – это страницы журнала. Критик читал для того, чтобы написать отзывы, читал по быстрому, а потому за страницами его коротких и длинных рецензий не всегда заметны следы большого труда и интеллектуальных размышлений. Его стиль не был разумнее, чем он сам, а потому и не раз он вляпывался в такие неприятности, которые заслуживают не только моральной атаки на него, но и обычного негодования. Стремлением и возможностью каждый тезис доводить до его крайних практических итогов комментируют часто крайнюю реакционность его работ о Бородинской битве. Но надо помнить, что это не извиняет недостачи в их авторе желаний свободы, которые так присущи высокой душе, а особенно – душе молодой. других. Неуловимость, текучесть и шаткость его идей, многобожие убеждений и принципов – всё это наводит на мысль, что он был нищий среди своего богатства. Из цитат его работ и сочинений, бесспорно, можно найти правду, но это – процесс долгий. Подчас, глубоко зная творения критика, понимаешь, что на него невозможно сослаться, невозможно цитировать, т.к. любую мысль Белинского из 5-го тома легко опровергнуть цитатой из 6-го тома. самим сочинителем. Он спорил нелицеприятно, по пустякам, переходя на личности. Сам критик называл критиками других критиков. Мало что в ХIХ в. можно сравнить с его всеуничтожающей критикой и беспощадной травлей Шевырёва или Полевого. В своей неосведомлённости и недалёкости критик полагал, что даже шекспировский Отелло “в образованном человеке нашего времени может возбуждать сильный интерес, но с тем, однако же, условием, что эта трагедия есть картина того варварского времени, в которое жил Шекспир и в которое муж считался полновластным господином своей жены”. Цитата из “Гамлета” – “есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам”, это для грамотного Белинского – проявление “невежества и варварства” того времени, “а обскуранты нашего времени так и ухватились за эти слова, как за оправдание своего слабоумия”. При всём при этом немудрено, что пушкинское творение “Руслан и Людмила” – это для нашего писателя книга детская, которую “можно только перелистывать от нечего делать, но уже нельзя читать как что-нибудь дельное”. Постоянно, на каждом шагу своей творческой деятельности критик становился жертвой ошибок, попадал в дикие переплеты, и это не извиняется тем, что он впоследствии от них отказывался или – напротив – ради них отказывался от прежней идеи. Бесспорно, посещали его и точные догадки, были мастерские оценки, но именно таковы рамки его сочинительства, что истины подчас у него меньше, чем неправды. Даже его истина была зависимой и противоречивой. Всё это заставляло Достоевского насчитывать у него пять пятниц на неделе. Не всем по душе постоянные метания Белинского и его какая-то несобранность ума. И связано это в связи с тем, что наш критик в каждый из своих периодов умственного развития мог думать только о чём-то одном. Он не видел других частей правды, когда он любовался одной истиной. Имея в арсенале только 7 цветов радуги и не владея их оттенками, разум въедливый, но не всегда основательный и не всегда дотошный, он вынужден был выбирать что-то одно, а не два или не всё. Белинский не знал “золотую середину”, он весь – в крайностях. Вот и появляются или Шиллер – или Гёте, или немецкие писатели – или французские, или преклонение перед монархией – или письмо к Гоголю. Если мастера делают новые шедевры, то – по Белинскому – портретист – не художник, а только мастер или просто господин. Если верх у немецкой культуры, то французы “прыгают на одной ножке” с “каким-нибудь Вольтером” и “каким-нибудь Гюго”. А потому ничтожны Расин и Корнель, и продажны Жорж Санд, Дюма и Бальзак. Если стихотворец должен быть объективен, то лирика – вовсе не поэзия, а если мил романтизм, то классицизму место просто на помойке. Так что нет у Белинского разносторонности, но отдельно у него есть всё – и потому он и великий, и родоначальник, и основа… Это внешнее всё, это разнообразие мнений об одном и том же предмете и о разных вещах не всегда ему на пользу. А может оно и к лучшему, что Белинский так велик, недалек и величав одновременно? Бог знает. Лично для меня Белинский ещё не раскрылся до конца. И эта его бесконечность и неисчерпаемость мысли меня только радует. Любя и ценя искусство и всё изящное вообще, он стремился понять его во всех аспектах, хотя самыми любимыми оставались театр и поэзия. Наш критик физически не мог жить отдельно от книжных и журнальных дел и при отъезде из первопрестольной – а позднее и из Северной Пальмиры – заботился о литературе будто об оставленном ребёнке. Белинский Бакунину из Пятигорска: “Миша, нет ли каких-нибудь новостей: нет ли литературных сплетней? Душа умирает без них”. В одном из других писем Бакунину критик, будто предвосхищая дискуссии о себе среди будущих потомков, заключил: “Я именно из таких людей, которые не поддаются скорым заключениям”. Недоверие приятелей к его журналистскому поприщу, которое, как он полагал сначала, должно было “зарезать” его, в результате помогло найти “в себе силу опереться на самого себя”. С этих пор Белинский стал не только замечательным мастером слова, но и достаточно самостоятельным автором. Белинский: “Страдай и делай, грусти, но не унывай – вот мой девиз отныне”. Рецепт от неприятностей – труд: “Надобно только каждую минуту быть занятым – чем бы то ни было – вот и всё”. Критик понимал самобытность своего мировосприятия: “В горниле моего духа выработалось самобытно значение великого слова действительность”. Копаясь глубже в его переписке, видишь, что наш писатель часто цитирует в письмах внезапно появляющиеся в памяти отрывки. Это Гоголь, Пушкин, “Гамлет”, Евангелие, Крылов… 20 раз цитируется Лермонтов. Очень, очень нравятся мне слова самого Виссариона Григорьевича: “… в важных делах жизни всегда надо спешить так, как будто бы от потери одной минуты должно было всё погибнуть”. Только патриот мог так сказать: “Россия в лице образованных людей своего общества носит в душе своей непобедимое предчувствие великости своего назначения, великости своего будущего”. И ещё: “Я душевно люблю русский народ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой в его массе”. “Человек является прежде всего, сыном своей страны, гражданином своего отечества, горячо принимающим к сердцу его интересы”. “Патриотизм, чей бы то ни был, доказывается не словом, а делом”. Радостно на душе становится от слов гордости за моих соплеменников: “Неотъемлемыми качествами русского народа являются бодрость, смелость, находчивость, трудолюбие, мудрость, героизм в борьбе с иноземными захватчиками”. “Кто не принадлежит своему отечеству, тот не принадлежит и человечеству”. “Любовь к отечеству должна выходить из любви к человечеству, как частное из общего” . И ещё, о чём забыли нынешние правители России: “Мы, русские, - наследники целого мира. Мы возьмём как своё всё, что составляет исключительную сторону жизни каждого европейского народа, и возьмём её не как исключительную сторону, а как элемент для пополнения нашей жизни, исключительная сторона которой должна быть – многосторонность”. Что значит быть человеком? Каковы основные принципы морали? “Что такое нравственность? В чём должна состоять нравственность? В твёрдом, глубоком убеждении, в пламенной, непоколебимой вере в достоинство человека, в его высокое назначение. Это убеждение, эта вера есть источник всех человеческих добродетелей, всех действий”. Каковы отношения коллектива и личности? “Создаёт человека природа, но развивает и образует его общество” . Человек – это украшение мира: “Хорошо быть учёным, поэтом, воином, законодателем и проч., но худо не быть при этом человеком”. “Найти свою дорогу, узнать своё место – в этом всё для человека, это для него значит сделаться самим собою”. “У души, как и у тела, есть своя гимнастика, без которой душа чахнет, впадает в апатию бездействия”. “Внешняя чистота и изящество должны быть выражением внутренней чистоты и красоты”. В чём смысл жизни? Для чего стремиться к счастью, радостям и надежде? “Много людей живёт не живя, но только собираясь жить”. “Без борьбы нет заслуги, без заслуги нет награды, а без действования – нет жизни”. “Кто всегда весел, тот счастлив, а кто счастлив – тот добрый человек”. “Какова бы ни была деятельность, но привычка и приобретаемое через неё умение действовать – великое дело. Кто не сидел, сложа руки и тогда, как нечего было делать, тот сумеет действовать, когда настанет для этого время”. “Не делать – не жить… Кто в самом себе не носит источника жизни, то есть источника живой деятельности, кто не надеется на себя, - тот вечно ожидает всего от внешнего и случайного”. И ещё: “Только труд может сделать человека счастливым, приводя его душу в ясность, гармонию и довольство самим собою”. А кто недобросовестен? “Тот недобросовестен, кто не дорожит своими мнениями как человек”. Зачем нужна цель? “Без цели нет деятельности, без интересов нет цели, а без деятельности нет жизни. Источник интересов, целей и деятельности – субстанция общественной жизни”. Наш критик о критике как жанре литературы: “ Об ошибке: “Подметить ошибку в деле – ещё не значит доказать неправость самого дела”. “Кто резко высказывает свои мнения о чужих действиях, тот обязывает этим и самого себя действовать лучше других”. Опять о критике: “Критика была бы, конечно, ужасным орудием для всякого, если бы, к счастью, она сама не подлежала критике же”. Будь всё тихо и чинно, будь везде комплименты и вежливости, тогда какой простор для бессовестности, шарлатанства, невежества: некому обличить, некому изречь грозное слово правды!” “ Опять об ошибках Изображать одни отрицательные стороны жизни – вовсе не значит клеветать, а значит только находиться в односторонности; клеветать же – значит возводить на действительность такие обвинения, находить в ней такие пятна, каких в ней вовсе нет”. : “Дело не в том, чтобы никогда не делать ошибок, а в том, чтобы уметь сознавать их и великодушно, смело следовать своему сознанию”. “Чем сильнее человек, чем выше нравственно, тем смелее он смотрит на свои слабые стороны и недостатки”. Кое-что об образовании и воспитании: “Есть много родов образования и развития, и каждое из них важно само по себе, но всех их выше должно стоять образование нравственное”. “Воспитание – великое дело: им решается участь человека”. “Нет столь дурного человека, которого бы хорошее воспитание не сделало лучшим”. “Разум дан человеку для того, чтобы он разумно жил, а не для того только, чтобы он видел, что неразумно живёт". Мастер полемики о полемике же: “Если вы хотите, чтоб с вами спорили и понимали вас как должно, то и сами должны быть добросовестно внимательны к своему противнику и принимать его слова и доказательства именно в том значении, в каком он обращает их к вам”. “Спорить можно только против того, с кем бываешь не согласен, но что в то же время хорошо понимаешь”. Не цитата, а просто песня, руководство к действию: “Человек страшится только того, чего не знает, знанием побеждается всякий страх”. Как следствием преодоления страха является прогресс: “Нет предела развитию человечества, и никогда человечество не скажет себе: “Стой, довольно, больше идти некуда!” Если до сих пор человечество достигло много, это значит, что оно ещё больше должно достигнуть в скорейшее время”. Роскошная цитата продолжает мысль: “Кто не стремится, тот и не достигает; кто не дерзает, тот и не получает”. Каковы основы дружбы? “Авторитет и дружба – вода и огонь, вещи разнородные и враждебные; равенство – условие дружбы”. “Друг мне тот, кому всё могу говорить”. “Где нет полной откровенности, полной доверенности, где скрывается хотя малость какая-нибудь, там нет и не может быть дружбы”. “Кто мне скажет правду обо мне, если не друг, а слышать о себе правду от другого – необходимо”. Сколько изящно-проникновенных строк у Белинского о любви! “Поэтическая, страстная любовь – это цвет нашей жизни, нашей молодости”. “Поприще женщины – возбуждать в мужчине энергию души, пыл благородных страстей, поддерживать чувство долга и стремление к высокому и великому – вот её назначение, и оно велико и священно”. “В юности человека самое мимолётное чувство и все наслаждения любви должны быть эстетичны, чтоб не быть безнравственными”. “Видеть и уважать в женщине человека – не только необходимое, но и главное условие возможности любви для порядочного человека нашего времени”. “Всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы только она была в сердце, а не в голове”. “Сердце имеет свои законы – правда, но не такие, из которых легко было бы составить полный систематический кодекс”. “Если б выбор в любви решался только волею и разумом, тогда любовь не была бы чувством и страстью. Присутствие элемента непосредственности видно и в самой разумной любви, потому что из нескольких равно достойных лиц выбирается только одно, и выбор этот основывается на невольном влечении сердца”. “Нельзя отрицать влияния нравственных качеств на чувство любви, но когда любят человека, любят его всего, не как идею, а как живую личность, любят в нём особенно то, чего не умеют ни определить, ни назвать”. “Человек влюбляется просто, без вопросов, даже прежде, нежели поймёт и сознает, что он влюбился. У человека это чувство зависит не от головы, у него оно – естественное, непосредственное стремление сердца к сердцу”. “Любовь имеет свои законы развития, свои возрасты, как жизнь человеческая. У неё есть своя роскошная весна, своё жаркое лето, наконец, осень, которая для одних бывает тёплою, светлою и плодородною, для других – холодною, гнилою и бесплодною”. “Любовь даётся только любви”. И ещё о любви: “Любовь часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего нет…, но иногда только любовь же и открывает в нём прекрасное или великое, которое недоступно наблюдению и уму”. Часто следствием любви бывает брак. “Брак есть действительность любви. Любить истинно может только вполне созревшая душа, и в таком случае любовь видит в браке свою высочайшую награду и при блеске венца не блекнет, а пышнее распускает свой ароматный цвет, как при лучах солнца…” “Нет ничего опаснее, чем связывать свою участь с участью женщины за то только, что она прекрасна и молода”. Кто же такая жена? “Жена – не любовница, но друг и спутник нашей жизни, и мы заранее должны приучиться к мысли любить её и тогда, как она будет пожилою женщиной, и тогда, как она будет старушкою”. Что особенно важно при воспитании детей? “Обращайте ваше внимание не столько на истребление недостатков и пороков в детях, сколько на наполнение их животворящею любовью: будет любовь – не будет пороков. Истребление плохого без наполнения хорошим – бесплодно: это производит пустоту, а пустота беспрестанно наполняется – пустотою же; выгоните одну, явится другая”. “Первоначальное же воспитание должно видеть в дитяти не чиновника, не поэта, не ремесленника, но человека, который мог бы впоследствии быть тем или другим, не переставая быть человеком”. “Пусть дитя шалит и проказит, лишь бы его шалости и проказы не были вредными, не носили на себе отпечатка физического и нравственного цинизма; пусть оно будет безрассудно, опрометчиво, лишь бы оно не было глупо и тупо, мертвенность же и безжизненность хуже всего”. В чём же состоит успех выросших людей из детей? “Только в честной и бескорыстной деятельности заключается условие человеческого достоинства, только в силе воли заключается условие наших успехов на избранном поприще”. Что же пишет наш любимец о пороках, слабостях и недостатках? “Апатия и лень – истинное замерзание души и тела”. “Пьют и едят все люди, но пьянствуют и обжираются только дикари”. “Люди обыкновенно не столько наслаждаются тем, что им дано, сколько горюют о том, чего им не дано”. (о зависти) “Мужчина с женоподобным характером есть самый ядовитый пасквиль на человека”. “Всякие бывают люди и всякие страсти. У иного, например, всю страсть, весь пафос его натуры составляет холодная злость, и он только тогда и бывает умён, талантлив и даже здоров, когда кусается”. “Для низких натур ничего нет приятнее, как мстить за своё ничтожество, бросая грязью своих воззрений и мнений в святое и великое”. “Нехорошо болеть, ещё хуже умирать, а болеть и умирать с мыслью, что ничего после тебя не остаётся на свете, - хуже всего”. “Найти причину зла – почти то же, что найти против него лекарство”. “Моральное равнодушие – болезнь слишком образованных людей”. “Гадок наглый самохвал; но не менее гадок и человек без всякого сознания какой-нибудь силы, какого-нибудь достоинства”. “Павлин, горделиво распускающий пышный хвост свой перед другими птицами, слывёт животным красивым, но не умным”. “Какая это великая истина, что, когда человек весь отдаётся лжи, его оставляют ум и талант”. “Величайшая слабость ума заключается в недоверчивости к силам ума”. “В чём не знаешь толку, чего не понимаешь, то брани: это общее правило посредственности”. И последнее: “Разврат состоит в животной чувственности, в которой уже не может быть никакой поэзии, потому что в поэзию могут входить только разумные элементы жизни, а в том нет разумности, что унижает человека до животного”. История – по Белинскому – это постепенное окультуривание личностных качеств. Стремление к внешнему изменению душевных свойств личности, проявлявшаяся у него в периоды увлечения идеями Фихте, потом социалистическими идеями, не была доминирующей, а только выделяла общечеловеческую направленность его моральных взглядов. Так что этические поиски критика, несмотря на впадания в “романтизм”, стремились к гуманистическому провозглашению индивидуального исключительным действительным объектом исторического бытия. Из этого следовали требования к каждой из сфер гуманитарного знания. К примеру, цель юрисдикции – свести до минимума взаимные трения человеческих существ, давая каждому неприкосновенность достоинства и свободы инициативы. Искусство обязано служить всеобщему синтетическому изучению не идеальной (какой она должна быть), но реальной (какой она есть) духовной сущности личности. Социология и политика обязаны исходить из эгоизма субъекта, стремящегося к удовлетворению своих интересов и выгод своего “я”. Тем не менее, общественная сущность человека, понимание им неразрывности своих связей и действий с деятельностью других людей создаёт предпосылки для культуры эгоизма, превращения его в солидарность. Соединение в природе Белинского различных несочетаемых влияний питало многогранность его нравственного созерцания. Взгляды разных социальных групп не повлияли на его поведенческие образцы. Его приятели и знакомые становились в колонны зарождающейся интеллигенции из дворян, купцов, духовенства, мещан. Он пришёл в них из соединения всех компонентов русской жизни. Каждый из до конца выстраданных им западных философских тезисов внёс свой вклад в копилку его этических идей. Соавторами его этических исканий стали близкие ему люди, пробудившие в нём сильные и глубокие личные чувства и вместе с тем грубо направлявшие жало своих требований, отрицаний, придирок и капризов в самые болезненные места его души. Ни одно поколение не знало столь пылкой, личной и столь жестокой дружбы. Но что было – то было. Ведь в наше время многие имена эпохи Белинского мы только и вспоминаем, что с ними дружил Виссарион Григорьевич или был знаком. Что Белинский без Станкевича? Сократится биография критика немного. А Станкевич без Белинского? Одно пустое место. На последних страницах хочется услышать мнения других людей, моих современников, неравнодушных к светлому имени Белинского. Первым среди них будет по праву мнение Е.А. Грачёва, который и по сей день любит музей критика и даже готовится написать “Историю музея Белинского”: Историк из Пензы, интеллектуал и умница В.А. Власов даёт такой прогноз о будущем Белинского: “Безусловно, интерес к личности и делам Виссариона Григорьевича будет сокращаться и даже падать, к сожалению. Придёт время, и он будет в ряду малоизвестных ныне Кантемира или Новикова. Но имя его не забудется, он будет изучаться и историками, и литературоведами. Музей же просто обязан жить и хранить наследие того, о ком есть немало лестных строк в “Пензенской энциклопедии”. Грачёв ещё добавляет, что “Белинский – сам тоже энциклопедия русской жизни действительной: тоже великий педагог, историк, театральный критик, политэконом и т.д.; он давал тонкий анализ явлений, а всё отжившее просто отвергал. Величие его как критика состоит в том, что он не просто рецензировал, но и касался всех явлений русской жизни”. Суммируя и резюмируя, определённо можно сделать некоторые выводы, часть из них, возможно, вы уже сделали без меня. Принцип хронологической последовательности не всегда соблюдается, да и бог с ним. Я устал от него во время написания кандидатской диссертации. Отсюда логически вытекает и моя нелюбовь к сноскам и номерным примечаниям. Отчасти это сделано умышленно – читайте вдумчиво работы Белинского – там всё сами и отыщите! Вполне вероятно, что мною не соблюдены и ещё какие-то условности, о чём-то написано меньше, о чём-то больше; заметна и перегруженность цитатами – всё это не оттого, что мне больше нечего сказать, а потому, что лучше, чем Белинский, просто не скажешь. Не всё в порядке и с терминологией. Особенно затасканное слово “демократия” каждый понимает как хочет, а потому оно уже похоже на фальшивую монету. То, что ныне творится в земле русской, к демократии не имеет ровным счётом никакого отношения. Под лозунгом “демократизации” происходит самая настоящая американизация и – как следствие – колонизация России, а ведь и в США – жизнь далеко не сахар. Отдельные страницы эссе мне нравятся больше, другие – меньше. Покритиковать Белинского, следуя нынешним модным веяниям, следовало бы значительно больше, но этого мне не хотелось тоже – довольно ушатов грязи и без меня на него вылили. Блестяще владея мастерством ненужного словоблудия, можно было бы к месту и не к месту щеголять “ментальностью” и “семантическим анализом”, но мне как-то ближе простой понятный и доярке русский язык. Жалко, конечно, что она вряд ли всё это прочитает, но надежда есть. Для кого же столько было труда? Прежде всего, для поколения молодого, вступающего в жизнь, которое ищет и не всегда находит ответы на те не всегда простые вопросы, которые ставит перед ними жизнь. Жизнь же состоит не только из поиска денег и возможности удовлетворения своих растущих потребностей, но и из заботы о своём нравственном и интеллектуальном развитии. А уж лучшего учителя, чем Белинский найти будет трудно, ибо его морализаторство как раз и нужно потому, что он обо всём сложном старается писать понятно и доступно, как бы учась одновременно с нами. Не раз и не два нам нужно преклонить свои колени перед именем этого великого человека, чтобы стать вровень с ним. Белинский многим откровенно скучен и непонятен, но без труда не выловить и рыбку из пруда “Что сказать? Только одно – ты победил, чембарец! Музей же надо рекламировать, пропагандировать наследие Белинского; чтобы его знание растекалось по всей земле русской, ведь Белинский сделал для русского общества гораздо больше, чем Лермонтов. Французский поэт Поль Валери говорил о том, что он знает три мировых культуры: римская, греческая и культура России 2-й половины ХIХ века, просто вспышка, и толчок ей дал Белинский”. . А труд, как известно, по Белинскому, облагораживает человека. Всё благородство души своей Виссарион Григорьевич русскому народу отдал, а потому русский народ и не должен о нём забывать. Хочется верить, что тот, кто и через 100 лет прочитает эти строки, будет также любить и ценить труды Белинского, как и автор сих писаний. Белинский давно уже легенда, но одновременно и наш современник – это можно повторять без конца… Белинский: “Кому нечего сказать своего, тому лучше молчать”.   Автор эссе выражает свою искреннюю благодарность сотрудникам музея В.Г. Белинского Татьяне Владимировне Шалыгановой и Евгению Александровичу Грачёву, благословивших его на сей скромный труд, а также всем остальным работникам музея и видным белинсковедам за помощь в написании; отдельно “спасибо” заслужили учительницы русского языка и литературы, привившие мне любовь к родному слову. Сердечная признательность моей маме за вдохновение. Чембар – Москва, зима – весна 2003 г. Вячеслав Нефёдов.